— Садись, Миша, — предложил Николай Александрович, как-то виновато глядя на графа, — выпей со мной, повод у нас с тобой сегодня очень печальный.

— Что случилось? — насторожился граф, садясь в кресло напротив дяди.

— Письмо я получил из Санкт-Петербурга, что батюшка твой скончался, — печально сказал Вольский.

Он налил изрядную порцию коньяка во второй пузатый бокал, стоящий на подносе рядом с хрустальным графином богемского стекла, и протянул племяннику.

— Я понимаю, что ты отца почти не знал, но покойный граф Петр Гаврилович был неплохим человеком, просто очень увлекался прекрасным полом. Перед моим отъездом в Вену он попросил о встрече со мной. Батюшка твой был уже тяжело болен и понимал, что больше не встанет. Он назначил меня своим душеприказчиком, при мне же подписал свое завещание и еще одну бумагу. Они хранятся в сейфе в моем кабинете в Санкт-Петербурге и ждут своего часа. Мы с Петром Гавриловичем договорились, что в случае его смерти мне пошлют с курьером сообщение, где бы я ни находился. И вот сегодня этот курьер прибыл, привез письмо и перстень, переданный тебе отцом. Батюшка твой скончался месяц назад и, в соответствии с его волей, похоронен возле твоей матушки Софьи Александровны в Александро-Невской Лавре.

Михаил замер, пытаясь понять, что он чувствует. Горя не было, ведь он видел отца только несколько раз в своей жизни, а оплакивать незнакомого человека было бы странно, было только чувство бесконечного разочарования, что он так и не успел узнать отца, понять его, да просто полюбить. А теперь это уже будет невозможно. Он закрыл глаза, не в силах продолжать разговор. Дядя поставил перед ним бокал и вложил в его руку перстень с гербом графов Печерских.

— Миша, ты выпей, тебе легче станет. Нам об очень серьезных вещах поговорить нужно.

Граф, который никогда не мог отказать Николаю Александровичу, в действительности заменившего ему отца, сделал большой глоток, и огненная жидкость скользнула по горлу, оставив приятное теплое послевкусие. Вторым глотком он допил бокал и молча посмотрел на дядюшку, ожидая продолжения разговора. Вольский внимательно вгляделся в лицо племянника, потом, решив, что молодой человек готов к разговору, объявил:

— Миша, твой отец все свое имущество оставил тебе, я обязан проследить, чтобы твоя мачеха Саломея и Иван Печерский ничего не получили. Это было основным требованием твоего покойного отца. Вместе с завещанием он оставил мне еще один документ, заверенный по всей форме, где утверждает, что никогда не имел со своей третьей женой супружеских отношений — консуммации их брака так и не было, а молодой человек, которого твоя мачеха выдает за сына графа Печерского, не является таковым.

— Не могу сказать, что не подозревал об этом. Я прекрасно помню осетина Косту, который жил в нашем имении зимой, а летом уезжал в свои горы. Ни для меня, ни для Серафима его отношения с Саломеей не были тайной. Но Вано слишком похож на мать, чтобы можно было с точностью сказать, что он сын Косты, а не мой брат. По крайней мере, он брат Серафима, а того, как вы знаете, я очень люблю.

— Я знаю, что и он тебя любит, но это совсем другой разговор. Давай вернемся к завещанию твоего отца. Он взял с меня слово, что после его смерти ноги Саломеи и Вано в его имениях и домах не будет. Я пообещал — иначе он не ушел бы с миром, но если ты, получив наследство, просто выгонишь мачеху и молодого человека, который официально считается твоим братом, то в свете этого могут не понять, а объяснять причины неприлично.

Николай Александрович замялся, не желая вдаваться в подробности скандальной третьей женитьбы покойного графа Печерского, и перевел разговор в деловое русло:

— Я перед отъездом проверил, какие доходы приносит Пересветово. Так вот, выяснилось, что доходы с этого имения упали за последние годы в несколько раз. Я послал Ивана Михеевича потихоньку поговорить с управляющим, и тот, стоя на коленях, признался, что Саломея запугала его до такой степени, что он по первому требованию отдает ей все деньги от продаж урожаев. Он даже рассказал, что твоя мачеха уже прикупила на отобранные с Пересветова доходы. У нее теперь есть два доходных дома в Ярославле, небольшое имение в шестьдесят душ в соседнем уезде и, самое главное, недостроенная фабрика, для которой уже завезено из Англии новейшее прядильное оборудование. Правда с фабрикой дело осложняется тем, что руководить ею взялся Вано, что неминуемо приведет к краху. Но это — их дело, я предлагаю тебе отправить Саломею с сыном в купленное ею имение в другой уезд.

Вольский поднялся и подошел к камину. На мраморной полке лежал большой белый конверт, запечатанный печатью с двуглавым орлом. Держа конверт в руках, Николай Александрович подошел к племяннику и предложил:

— Я сам поеду в Пересветово и поговорю с этой женщиной. Я — душеприказчик покойного графа и должен выполнить его последнюю волю. А ты в это грязное дело не влезай. Сегодня вечером мне принесли письмо от начальника иностранной коллегии. Я думаю, что в нем приказ о твоем назначении в Лондон. Вскрой сам.

Вольский протянул племяннику конверт и стал ждать. Михаил сломал печать и развернул конверт. Внутри лежали два листа. Михаил взял тот, на котором он увидел витиеватую подпись императора Александра. Это был указ о переводе ротмистра лейб-гвардии Уланского полка Михаила Печерского военным советником посла в Лондон с сохранением за ним текущего воинского звания. Второй листок оказался приказом по министерству иностранных дел. Военный советник посла в Лондоне граф Печерский направлялся в штаб командующего английскими войсками Веллингтона в качестве помощника личного представителя российского императора. Ему надлежало присоединиться к светлейшему князю Алексею Николаевичу Черкасскому на рассвете уже наступившего дня.

— Как говорили в старом анекдоте: есть две новости — одна хорошая, а одна плохая, — скептически хмыкнул Вольский, — ты теперь — дипломат, тем не менее, едешь на войну. Не сомневаюсь, что Наполеон отправится именно в Брюссель.

— Как Наполеон? — удивился Михаил.

— Так ты ничего не слышал? Весь дворец уже три часа гудит об этом, — не поверил его дядя, — Наполеон высадился в маленьком порту на юге Франции, а сейчас идет на Париж. Города сдаются ему без боя, полки переходят на его сторону, народ приветствует его как Бога. Так что это — новая война. Он, конечно, не сможет долго драться со всей Европой. Франция обескровлена. Бонапарт не наберет рекрутов — все молодые мужчины перебиты, а те, что выжили, десять раз подумают, идти ли в армию. Но этот человек безумно амбициозен. Он не остановится ни перед чем, чтобы попробовать вернуть власть.

— Боже мой! Я не знал! — воскликнул Михаил. — Но как же так, дядюшка, ведь всем в Европе ясно, что Наполеон не сможет победить, численное превосходство войск союзников — многократно, как военный подтверждаю, что победа французов — утопия. Как бы Наполеон ни верил в величие своего военного гения — он должен это понимать.

— А он не понимает! Мне Талейран как-то рассказывал на одном из совещаний, что Наполеон искренне считал, что сможет покорить весь мир, и, самое главное, сумеет править им, — пожал плечами старый дипломат. — Наверное, я неправильно охарактеризовал особенности этого человека: он не безумно амбициозен, а наоборот — он амбициозно безумен.