через решетки своих тесных карцеров, куда, должно быть, с трудом проникает воздух, и я не знаю, что мне сильнее всего мешает – этот гомон, эти крики попавших в капкан животных, из которых не все смирились и чья ярость поднимается до квартиры Маттео, или теснота клетки, по которой они кружат, кружат и кружат без конца. Голова кругом идет, шепчет чей-то отец рядом со мной, тоже завороженный этим неожиданным видом. На нем куртка лаке с коричневым вельветовым воротником, которую он, вероятно, надевает на охоту, и я не знаю, адресует ли он эту неуместную, но верную фразу себе самому или мне, молча растекающейся лужицей, неспособной скрыть впечатление, которое производит на меня этот вид тюрьмы с неба. Ян Артюс-Бертран [11] должен бы его сфотографировать, успех обеспечен. Мальчик начал открывать подарки. Ленты и бумага валяются на полу, кругом разбросаны комиксы, манги, Лего и плеймобили, среди которых я узнаю полицейский мотоцикл. Сок, тарелки, стаканчики и вазочки с конфетами загромождают стол, уже липкий от колы и фанты, и я спрашиваю себя, взглянут ли дети, с блестящими губами и полными ртами мармеладных ягод, на заключенных сейчас, когда подадут свои тарелки маме Маттео, чтобы она положила им по куску шоколадного торта, на котором красуются семь свечей, как я догадываюсь, волшебных. Я не спрошу об этом Лу. Другие вопросы осаждают меня на обратном пути. Как может эта семья там жить? Я не могу себе представить папу и маму Маттео, сидящих за аперитивом с видом на тюрьму, как сидели бы с видом на море. А ведь такое наверняка с ними бывает. А узники – догадываются ли они, что другие люди, помимо охранников, наблюдают за ними без их ведома, в точности как наблюдает за нами кузен? Мне вдруг вспоминается полотно Ван Гога «Прогулка заключенных». Я впервые увидела его воочию в Фонде Виттон, в полутьме зала, посвященного исключительно ему, 17 октября 2021, если верить дате моего поста в Инстаграме, а я ей верю. Задним числом я понимаю, что в то время кузен нас уже навестил. Значит, мне уже было страшно. Не потому ли мне до сих пор видится эта вереница заключенных, кружащих по мощеному двору, слепому, без неба, и затесавшийся среди них Ван Гог, глядящий нам прямо в глаза? Я с волнением узнала, что он написал эту картину в Сен-Реми-де-Прованс в 1890-м, после пребывания в психиатрической лечебнице, опираясь на гравюру Гюстава Доре, которую подарил ему брат Тео, потому что не было больше денег, не было бумаги, не было вдохновения, не было ничего, и два месяца спустя, всего два месяца после этого полотна, он умер. Неужели я тоже умру теперь, когда вошла в этот круг? Первоходки, как называют тюремщики оказавшихся в заключении в первый раз, каторжники на дому, попавшие в западню, даже не выходя из своей квартиры, вот кто мы теперь. К счастью, Александр предложил забрать Лу после работы, я ни за что не смогла бы снова туда подняться. Тот день истощил последние силы, которые у меня оставались.

* * *

Я шла в ту пору на микроскопические и трогательные хитрости, теперь я это понимаю. Я держалась во что бы то ни стало за наши игры в карты, за уроки на столе в кухне, за наши мимолетные ласки, вечерние и утренние поцелуи, за все пустяки нашей повседневной жизни до него. Слушать радио, готовя обед, у него под носом, читать сказку Лу в ее комнате перед сном, ждать, не торопя ее, чтобы она выбрала одну из двух книг, которые нравятся ей обе. Ам, страм, грамм, пик и пик и колеграм [12], а ведь я прекрасно знаю, что он нервничает, поглядывая на часы, за стеной, но только так я могу сопротивляться. Жалкие потуги. Мои редкие бунты сводятся к чтению в Интернете обо всем, что касается социальных служб, да еще я прибавляю отопление за его спиной, украдкой ем шоколад и курю тайком. Смехотворная интифада, потому что наш тюремщик становится все требовательнее, не терпит ни малейшей оплошности и чуть что одергивает нас. Однажды в среду он прямым текстом вызывает меня в гостиную, чтобы устроить головомойку. Лу отказывалась делать уроки, и я пригрозила, что не отведу ее на дзюдо, если она немедленно за них не сядет. Лучше бы я этого не говорила! Не успела я закончить фразу, как кузен ворвался в комнату дочки и приказал мне следовать за ним. Нет, что за дела, Амели, вы совсем того? То, что вы сделали, называется шантажом, представьте себе! Надо ли мне напоминать вам, что спорт, как и питание, не должен быть предметом наказания, что нельзя лишать ребенка ни десерта, ни внеклассных занятий? Тем более что Лу ни о чем не просила, если я не ошибаюсь, это вы и только вы настояли, чтобы она брала уроки гитары и занималась дзюдо, как ее брат, не так ли? Мне пришлось признать, что он прав, и я бормотала какие-то оправдания, лишь бы он отпустил меня.

Однажды февральским вечером, 14 февраля, если точно, напряжение еще усилилось. Я запомнила дату, потому что, хоть и не признаю этого коммерческого праздника, хорошо помню, как готовила ужин, думая, что в этом есть какая-то патетика – встречать День святого Валентина с кузеном в качестве дуэньи. Итак, 14 февраля в квартире завизжала сирена, так пронзительно, что нож дрогнул в моей руке и порезал палец. Тыква краснеет, доска и блюдо тоже, кровь брызжет. Течет повсюду, течет и звенит, звенит без остановки; доведенная до крайности, я хватаю полотенце и, закутав раненую руку, вылетаю из кухни. Не надо идти в комнату Габриэля: звук идет из коридора, точнее, из-под двери ванной, где крутится волчок. Наклонившись, я узнаю мой старый кухонный таймер в форме помидора и хочу его поднять, но тут дверь распахивается и вылетает мой сын, в ярости. Нет, ты прикинь? – шепчет он, полуголый, уперев руки в бока, замотанные полотенцем. Он решил ограничить мое время душа до пяти минут и нарочно кладет таймер под дверь, чтобы мне пришлось выйти, иначе его не остановишь, объясняет он дрожащим от гнева голосом и тут замечает мою окровавленную руку. Вернувшись к плите – перевяжу позже, – я застаю кузена в кухне. Он отмыл стол, доску, нож и блюдо, оно блестит, как его глаза, в которых светится злобная, может быть, даже кровожадная радость. А на губах его играет сардоническая