усмешка. Габриэль за весь ужин не произносит ни слова, что не мешает мне слышать все, чего он не говорит. Я слышу его сердце, его гнев и такую же ярость Александра, слышу, как они бьются вдали за моей собственной паникой. Но особенно беспокоит меня Лу, которую я как раз больше не слышу. Как будто из нее выкачали всю радость. Ей, такой веселой по натуре, такой болтушке, нечего больше рассказать. Даже своим рыцарям. Беспроблемная и очень смирная девочка. Растерянная, безмолвная, замурованная. Она ничего не понимает, ничегошеньки. И эта боль неведения захлестывает ее, когда она ложится спать, сразу после последнего, самого последнего поцелуя. Она теперь каждый вечер спрашивает меня, является ли Кузен членом нашей семьи, и еще: Скажи, мама, он еще долго будет спать в гостиной? Может быть, мы переедем, чтобы у него была своя комната? Он останется с нами навсегда? И напрасно я отвечаю отрицательно на все ее вопросы, изо всех сил изображая непринужденность, Нет, моя козочка, что ты! и напрасно Лу тоже изо всех сил растягивает губы в улыбке, которую так трудно изобразить, улыбке до него, беззаботной и ободряющей, я знаю, что она знает, что я ничего не знаю, и чувствую, что лгу все более неумело. Я тоже боюсь, что он никогда не уйдет, боюсь, что нас больше никогда не будет четверо, боюсь, что нас будет четверо +он всю жизнь, до конца наших дней. Потому что четверо +он – это не пятеро. Это страшно, это стыдно.

* * *

Уборка – ничего лучшего я не придумала, чтобы отвязаться от кузена. Он перестает за мной наблюдать, когда я отмываю дом, и я создаю себе броню из жавеля, «Аякса», уксуса, губок, щеток и тряпок, чищу, драю, мою, натираю больше, чем требуется. Сколько еще все это будет продолжаться? Меня прорывает, когда я убираюсь в спальне. Никто меня не слышит благодаря гудению пылесоса, и я позволяю себе сорваться, поддаюсь натиску рыдания, слишком давно загнанного внутрь, оседаю на пол. Стыд, страх, слезы, я все выпускаю наружу и плачу под защитой мотора. До тех пор, пока не чувствую на спине теплую руку Александра, я и не слышала, как он вошел. Держись, любимая, успокаивает он меня, помогает подняться и ведет в ванную. Как давно он не называл меня любимой? Закрыв за собой дверь, он обнимает меня, целует, уверяет, что все будет хорошо, клянется, что кузен рано или поздно уйдет. Мой палец панически вскидывается, делая ему знак понизить голос. Излишняя предосторожность, потому что в соседней комнате продолжает гудеть пылесос. Это лучшее прикрытие, какое мы смогли найти. Я бы посмеялась, если бы мне все еще не хотелось плакать. Я хочу поверить Александру, но я ничему больше не верю, поэтому просто зарываюсь лицом в его теплую и мягкую шею, закрываю глаза и вдыхаю сандаловый запах его туалетной воды – по крайней мере, он не изменился. Знаешь, Амели, я за тебя беспокоюсь, говорит он и осторожно поворачивает меня к зеркалу, смотреться в которое я избегаю уже несколько недель. Я упорно не поднимаю головы, тогда он сам берет мое лицо в ладони и поворачивает к зеркалу. Я вижу свое отражение, но я его не узнаю. Чьи эти потухшие глаза, обведенные лиловыми кругами, эти пересохшие губы, растрескавшиеся от экземы, которая расползается пятнами до самого носа? Не мои. Может быть, они принадлежат миссис Парсонс, соседке Уинстона, которая позвонила к нему, чтобы попросить починить раковину у нее на кухне. Как о ней, обо мне можно сказать, что в мои морщины въелась пыль. Знаешь, то, что ты довела себя до такого состояния, вредит и твоему здоровью, и продвижению нашего досье, сетует Александр. Так что, пожалуйста, возьми себя в руки, все будет хорошо, но для этого надо держаться, у нас нет выбора. Подумай о детях, заставь себя делать хорошую мину, пусть даже при плохой игре. Его выражение меня возмутило. Делать хорошую мину, что это, собственно, значит, объясни мне? На что, черт возьми, похожа хорошая мина? В моей, бледной и опустошенной, нет ничего хорошего, и мне не нужно зеркало, я и так это знаю. Да нет же, поверь, сделай усилие, заклинаю тебя, улыбнись хотя бы, умоляет Александр. Я слышу, как в его голосе дрожит та же паника, что и в моем. У него подавленный, такой убитый вид… Невыносимая грусть захлестнула его. Правда в том, что он тоже больше не может. Бедные мы старые тряпки, тени самих себя. Укол жалости распрямляет мои плечи и надувает грудь. Я должна взять себя в руки, сердце мое, ты прав. Я растягиваю рот в оскале Джокера, обещаю Александру изображать оптимизм, употреблять более легкие, не такие подозрительные слова, и тренируюсь перед зеркалом, чтобы доказать ему свою готовность. Я спрятала свой страх под нереальной маской безрадостного удовольствия, скроила выражение безмятежности и ухитрилась изобразить хоть натянутую, но веселость, какой не находила в себе уже которую неделю. Вперед во всеоружии! Я открываю дверь и, пройдя мимо Александра, импровизирую непринужденность из подручных средств при виде кузена в дверях нашей спальни. Он хмурит брови неодобрительно и удивленно, заметив забытый у кровати пылесос. Как ни в чем не бывало я наклоняюсь за ним, меняю насадку и самым естественным тоном, на какой только способна, объясняю кузену, что мне надо пропылесосить плинтусы. Он ничего не понимает из-за шума, и я кричу, прося его подвинуться, а потом благодарю шарлатанской улыбкой, разве что чуть растрескавшейся от страха. Все, обещаю, сегодня за обедом, если он пошутит, я постараюсь засмеяться, хотя бы пару раз хихикну, просто вторя ему, буду непринужденной матерью, которой не в чем себя упрекнуть. Как бы то ни было, мы теперь только обезьяны в ливреях, замороженные нейроны и обнаженные нервы. Овцы Панурга, плененные и закрепощенные, нет, козлы, которых сотрудник Защиты детства держит за бороду, и ему даже не надо грозить шлепком, потому что они больше не смеются.

* * *

К моей коже липнет вот уже два месяца омерзительный плевок скрытой правды. Я теперь только и делаю, что вру. Вру моей издательнице, которая любезно интересуется, как у меня дела, вру маме, которая тревожится, что я редко даю о себе знать в последнее время, и спрашивает о планах на ближайшие каникулы, вру отцу, который в конце концов послал рождественские подарки почтой, вру брату и моим дорогим друзьям. Максим, Элиет, Софи, Жанна, Гаспар, Жюльетта, я вру вам