Военные быстро пошли дальше, даже не оглянувшись на Машу. После того как патруль свернул на соседнюю улицу, она устало опустилась на корточки, прислонившись спиной к деревянным кольям забора. Прикрыв глаза, она ощущала, как сердце дико бьется от страха и боли. Мрачные, мятущиеся мысли в голове Маши твердили ей о вине перед семьей и родом, о том, кем она была и кем стала. Ее сознание бросало обвинительные трагичные фразы: «Я предательница! Как я посмела солгать им? Как я, последняя из рода Озеровых, испугалась этих людей? Мой прадед был обласкан императором Петром за доблесть и честность, а дед был полковником Елизаветы Петровны и не боялся сражаться под пулями! Мой отец служил советником ныне здравствующей императрицы Екатерины Алексеевны, а моя мать была фрейлиной цесаревичей. Все мои предки были великими и гордыми. Они не боялись открыто называть свое имя и отвечать за свои поступки своей честью, а порою даже кровью. А я?! Я воровка, нищенка и беглая преступница. Я лишь их жалкое подобие, их тень. И теперь у меня даже нет имени…»

Горькие слезы покатились из прикрытых глаз Маши. Она знала, что должна была гордо назвать свое настоящее имя. Но это имя в эту минуту несло в себе смертельную опасность. Ибо ее могли узнать и доложить в тайную канцелярию. Но Машенька дико боялась снова попасть в тюрьму и подвергнуться смертельной опасности. Нет, она не хотела умирать или страдать в далекой Сибири. Она хотела жить, свободно дышать, смотреть на солнце, ведь она была еще так молода. Это было бы несправедливо, умереть так рано. Ей всего восемнадцать. К тому же под ее сердцем жил малыш, который так же имел право жить и родиться на свет. Но ее строгая, непреклонная совесть твердила ей, что в тот миг, когда она скрыла свое настоящее имя, она отреклась от своей семьи, от своих предков, от своих убитых родителей. Чувствуя яростное омерзение к себе, Маша задрожала всем телом от нервного озноба.

— Эй, Рада, тебе нехорошо? — раздался вдруг над ней мелодичный женский голос. Маша открыла глаза и увидела девушек-цыганок, окруживших ее. Посмотрев на черноглазую смуглую сестру Тагара, Злату, девушка тихо ответила:

— Нет. Я просто устала…

Цыганка Злата пытливо оглядела ее и заметила:

— С твоими глазами нельзя плакать. Такой яркий цвет редко увидишь. И я знаю, что эти глаза принесут тебе счастье. Я читаю это по линиям твоего лица. А я, поверь, разбираюсь в судьбах людей.

— Ты, как обычно, странно говоришь, Злата, загадками, — пролепетала Маша, доставая кошелек из кармана и протягивая его цыганке.

— Когда все сбудется, ты вспомнишь мои слова, Рада, — улыбнулась ей Злата, забирая деньги. — Вставай. Надо дальше работать, а то Баро будет недоволен.

— Хорошо, — кивнула Маша и поднялась на ноги, оправляя платок на плечах.

С врожденной грацией, ступая босыми ногами по мокрым улицам Ревеля, Машенька пошла рядом с цыганками, не оглядываясь назад. В то мгновение Мария Озерова окончательно поняла, что прошлого не вернуть и, возможно, уже никогда она не сможет назвать кому бы то ни было свое настоящее имя. Потому что сейчас звучание его было равносильно смертному приговору. Но, несмотря на все перипетии своего трагичного существования и страдания от потери родных обожаемых людей, Машенька была готова бороться с небом за право жить и дышать дальше, здесь и сейчас. Пусть даже в невыносимых условиях, уготованных ей, но другого выхода судьба не предоставила ей теперь…

Российская империя, Таганрог,

1790 год, Ноябрь, 8

Едва Маша достигла цыганского табора, она чуть сбавила быстрый шаг, решив отдышаться. Прислонившись к пыльной цветной ткани стены кибитки, девушка прикрыла глаза, ощущая, как сильно колет в боку. Около пяти часов они с цыганками провели в городе, и это было для девушки тяжким испытанием, все-таки шел уже восьмой месяц беременности.

— Нагулялась? — раздался около нее грубый, недовольный мужской голос. Маша распахнула глаза и нахмурилась. Перед ней стоял Тагар. Уже давно невысокая коренастая фигура молодого цыгана с серьгой в ухе вызывала у нее чувства брезгливости и неприязни. Несколько месяцев Тагар добивался Машиного расположения, хотя она постоянно отказывала ему в общении и просила оставить ее в покое. Но цыган, видимо, не собирался отступать и при малейшей возможности пытался с ней заговорить.

— Да, а что? — парировала Маша грубо, зная, что только неучтивостью можно отпугнуть наглого цыгана. Она попыталась обойти его, но Тагар встал у нее на пути. Хищно ухмыльнувшись, он обнажил гнилые зубы и проскрежетал:

— Как сходили в город?

Маша нахмурилась и холодно ответила:

— Довольно удачно. Лачи отнесла все деньги Баро.

— Мне нравится, что теперь ты стала одной из нас. Будешь меньше задирать нос! А была бы умной девкой, так на меня бы посмотрела. Чем я не хорош для тебя?

— Вы мне не нравитесь, Тагар, сколько раз можно повторять? — раздраженно сказала Маша.

— Что это ты мне выкаешь, как будто я господин какой? — ощетинился цыган. — Ты по-простому мне говори. Будешь со мной или нет?

— Нет, не буду! — произнесла Машенька нервно и сплюнула ему под ноги, как и подобало у цыган в знак крайнего раздражения.

Быстро обойдя молодого мужчину, девушка стремительно направилась к своей кибитке. Тагар уже хотел последовать за непокорной девушкой, но на пути возникла его сестра, Злата.

— Оставь ее, Тагар, ее судьба не ты! — недовольно заметила цыганка.

— Опять скажешь, что видишь судьбу? — огрызнулся Тагар на сестру, испепеляя ее гневным взглядом.

— Да. Я вижу, что ее судьба — высокий дворянин, вельможа, а не ты! — парировала Злата, не собираясь сходить с пути брата.

— А мне все равно. Я хочу эту девку, и я ее добуду! — прогрохотал Тагар и, грубо оттолкнув сестру, направился к кибитке цыганского барона.

— Страдать будешь, да и только, — пожала плачами Злата, смотря ему вслед.

Взобравшись в кибитку, Машенька отметила, что Шаниты нет. Устало сев на цветастое одеяло, кинутое сбоку, девушка глубоко вздохнула, положив руку на выступающий живот. В ее мыслях опять появился образ молодого красивого офицера, который когда-то обещал ей счастливое будущее. Несмотря на предательство Чемесова, Машенька до сих пор любила Григория, хотя и чувствовала неистовую обиду на него. Малыша же, живущего под сердцем, девушка уже обожала и считала, что дитя неповинно в дурных поступках своего отца.

За минувшие, тревожные и трудные для нее месяцы Маша сильно изменилась. Она стала более сдержанной, печальной, молчаливой. Словно стремительно повзрослела и вышла из того наивного юного дурмана, который присущ весьма молодым и порывистым натурам. Все драматичные события, которые уже произошли в ее жизни, преждевременная смерть родных людей, тягостные условия жизни у цыган, ежедневные мысли о туманном, тревожном будущем вместе с малышом, которого она должна была скоро родить, накладывали мрачный след на ее нежную, юную, израненную душу.