— Мне факс пришел, по Илюшке, — сказал Ярослав. — Отправили домой, у меня там почти филиал… Его нужно передать врачу, а у меня совещание через пятнадцать минут. Заберешь?

— Хорошо.

— Я предупрежу няню.

А я вновь успела позабыть о том, что у него есть Катя. Маленький ребенок моего бывшего мужа, не имеющий отношения ко мне. Я кивнула, вновь соглашаясь, в мою ладонь легла внушительная связка ключей. Ярослав закурил — сколько уже можно? Я же села в свою маленькую машинку и уехала.

Камера, подвешенная над дверьми подъезда казалась следила за мной. Я вошла, консьерж кивнул мне — уже знакомы. В зеркальном лифте разглядела свое отражение, в очередной раз подумав, что краше в гроб кладут.

В квартиру вошла тихонько — вдруг младенец спит. Но Катя не спала, протяжно плакала на одной ноте, невыносимо тоскливый звук. Когда уставала, останавливалась перевести дыхание, затем начинала снова. Я покосилась на сверкающий паркет и все же разулась.

Няня возилась на кухне, гремела чем-то. Малышка была в гостиной, лежала на развивающем коврике, который в силу возраста ей пока не особо интересен, и исполняла свою тоскливую арию. Я отвела взгляд — мне это не нужно. Вошла в кабинет.

Здесь сумрачно — жалюзи опущены. Немного пыльно. На столе громоздятся кипы бумаг. Посередине комнаты, на ковре брошенная ручка. Я подняла ее и положила на стол. Затем нашла факс. Внимательно изучила документ — все, что касалось моего сына, касалось и меня. Мне он ни о чем не говорил, просто столбики цифр, слова, человеку далекому от медицины больше напоминающие тарабарщину на чужом языке. Огляделась, нашла стопку документов в пластиковой папке, вытряхнула их — нашей бумажке защита нужнее. Вдруг в ней что-то предельно важное?

Вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Но тишину соблюдать не было никакой нужды. Катя перестала плакать, но не уснула. Смотрела в одну точку на потолке. Лицо красного цвета — видимо рыдала долго. На щеках подсыхающие дорожки слез.

Я шагнула, она меня увидела, уставилась на меня уже, и снова скривилась, собираясь плакать. Мне чужие дети не нужны. Но… Катю было остро жаль. Она вдруг показалась мне сиротой, опять же — никому не нужной. Под ее тоскливый плач я решительно прошла на кухню. Няня была занята тем, что мыла бутылочки — их перед ней стояла уже целая батарея, начищенных, до блеска.

— У вас ребенок плачет, — сказала я.

— Я знаю.

— И вы ничего не сделаете?

Женщина повернулась ко мне и отставила очередную, не домытую, в пене бутылочку.

— Это не ваше дело, — ответила она.

Она права — не мое. Но меня захватила ярость. Злость. А еще — обида. Ей, блять, деньги платят, этой женщине. А для облегчения мытья бутылок стерелизатор есть.

Я решилась уйти, вышла в коридор. Тем более Катя снова плакать перестала, но теперь ее молчание казалось мне обреченным. Словно она поняла, что ничего хорошего от жизни ждать не стоит. И я вернулась в гостиную, взяла ребенка на руки. Она горько всхлипнула, взмахнула крошечным кулачком, повернулась, отыскивая мое лицо взглядом.

— Положите ребенка на место, — сказала няня. — Иначе я вызову полицию.

— Она плакала.

Теперь — не плачет. Я чувствую, как бурно вздымается грудная клетка — ребенок никак не может успокоиться. Снова вспомнила про Илью, который орал не обреченно. Он орал — уверенно. Требуя. И он знал, что к нему придут, на руки возьмут, утешат.

— Не воображайте себя спасительницей сирот, — сказала женщина. — Катя сыта, на ней чистый памперс, она здорова. Через полчаса мы пойдем гулять. С ребенком все хорошо.

— Но она же плакала, — снова беспомощно сказала я.

Женщина устало вздохнула. Она была гораздо меня старше, скорее, отца ровесница. Советская закалка. Наверное, она и правда хорошая няня. Исполнительная. А я — слишком мягкая.

— Я более тридцати лет занимаюсь детьми. Поверьте, я знаю о них все, от и до. Ни один из моих работодателей еще не отказался от моих услуг. И да, может по вашему я жестока. А вы считаете правильным, приучать к тактильной зависимости ребенка, который при живых родителях растет, как сирота?

Я растерялась. Она была права — меньше всего мне была нужна привязанность чужого ребенка. Вспомнила раскрытый ротик у своей груди. Я потом себя успокоила тем, что младенцы в этом возрасте готовы сосать все, что им дадут, вплоть до мизинцев — рефлекс. Но сейчас вспомнила и самой страх, и свою брезгливость. Но… жалость перевешивала. Жалко только, что младенец это не котенок. Его не положишь в карман и не заберешь в светлое будущее. А если учитывать, что у меня и на котенка решительности никак не хватало…

— Вы правы, — сухо ответила я.

И устроила девочку обратно. Она обиженно всхлипнула и я почувствовала себя предательницей. На дуге, что над ребенком игрушки, я потрясла их и несколько засветилось. К счастью, у младенцев весьма не надежная память, и она сразу переключилась на лампочку.

Нашего врача не было в кабинете. Он зведовал отделением и поэтому был весьма занятым человеком, я искренне надеялась, что его внимания моему сыну хватит. Я стояла в узкой приемной и комкала в руках лист бумаги, пластиковая папка жалобно скрипела. Никак не могла решиться оставить его секретарше. Казалось — в нем нечто важное. То, что может спасти.

— Я оставлю у него на столе, — секретаршу мои страхи забавляли. — И напомню три раза.



Я решилась и отдала папку. К Илюше сейчас нельзя — тихий час. Дома отец, тягостное молчание, сигаретный дым. Наверняка — коньяк. Отец не был алкоголиком, отнюдь. Но я помнила, как иногда в детстве, к нам приезжала бабушка, а отец исчезал на выходные. Возвращался и за ним шлейфом тянулся запах сигарет и коньяка — бабушка только вздыхала жалостливо.

Поехала в офис, там уже почти никого. Мой кабинет крошечный, окно, минимум мебели, и много-много бумаги. Везде. На каждой набросок. Очень много младенцев, с которым я так и не справилась, передав его коллеге.

Села. Тихо. Могло бы быть спокойно, я любила эти моменты когда суетливая напряженность рабочего дня уходила, оставляя мне тишину и покой. А теперь… Мысли. От них спрятаться не получалось, они не давали наслаждаться, не дарили даже кратких передышек. Правда я знала один способ. Он вышибал все мысли с гарантией, правда в качестве побочки оставлял за собой вязкое сожаление и нечистую совесть.

— Нет, — сказала я сама себе. — Яна, чужой муж вовсе не таблетка от депрессии.

— Это что? — осторожно спросила Даша.

— Ребенок, — пожал плечами я.

Несчастный малыш, творение Яны. Я так и не выбросил этот рисунок. Доставал иногда, смотрел. Потом прятал с глаз долой. А сегодня вдруг решился, проклеил порванный рисунок скотчем, купил простенькую рамку по дороге, и вот — привез. Поставил на тумбу в палате жены.