«Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее», — утверждает Великий инквизитор [Достоевский 1972–1990, 14: 232]. Зосима чувствует, что Митю терзают муки совести, что он сожалеет о совершенных в прошлом жестокостях, что он предвкушает новое насилие. Митя «сам укорял себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время» [Достоевский 1972–1990, 14: 30]. В келье Зосимы он с болью вспоминает, как дурно обошелся с капитаном Снегиревым: «…я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев» [Достоевский 1972–1990, 14: 67]. Подстрекаемый отцом, он раскрывает перед Зосимой свои душегубские желания:

— Зачем живет такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю… [Достоевский 1972–1990, 14: 69].

Митя «широк» [Достоевский 1972–1990, 14: 100], способен на зверскую жестокость и искреннее раскаяние. Такая «широта» — неограниченная способность личности выбирать между добром и злом — определяет его свободу совести и проистекающие из нее страдания[170]. Зосима предвидит, что у Мити появится искушение убить отца, а также муки совести, которые будут терзать его, если он поддастся этому искушению. Однако, в отличие от Великого инквизитора, Зосима не пытается лишить Митю его мучительной свободы, «сузить» [Достоевский 1972–1990, 14: 100] его, предписав ему определенные действия. Его молчаливый кивок — кенотический и пророческий. Он отражает уважение, которое Зосима испытывает к свободе Мити, тяжесть деяния, которое тот замышляет, и путь раскаяния, который ему предстоит:

Вдруг поднялся с места старец. Совсем почти потерявшийся от страха за него и за всех, Алеша успел, однако, поддержать его за руку. Старец шагнул по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился пред ним на колени. Алеша подумал было, что он упал от бессилия, но это было не то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли. Алеша был так изумлен, что даже не успел поддержать его, когда тот поднимался. Слабая улыбка чуть-чуть блестела на его губах.

— Простите! Простите все! — проговорил он, откланиваясь на все стороны своим гостям.

Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты [Достоевский 1972–1990, 14: 69–70].

Реакцию Мити, при всей ее напряженности, можно рассматривать как противоположную реакции Ивана на благословение Зосимы («тверд и серьезен» [Достоевский 1972–1990, 14: 67]). Как и в случае с Иваном, Зосима активно проник в страдания Мити, коснулся его «глубинного я» и передал ему дар надежды. Если у Ивана есть возможность найти выход в преодолении его глубочайшего разочарования в религии, то Митя может увидеть выход из того, что кажется окончательностью его эдиповской судьбы. Зосима нарушил самодостаточность его гнева и открыл Митю для благодати, для веры в «чудо промысла Божьего», как позднее в тот же день скажет Митя, изливая в беседке душу Алеше [Достоевский 1972–1990, 14: 112].

Смысл исполненного любви и внимания поклона Зосимы легче понять, если сравнить его с тем, как Митя поклонился Катерине. Митя описывает этот момент Алеше, когда позднее в тот же день они уединяются в беседке. Когда Катерина пришла к нему в комнату, намереваясь предложить себя, чтобы спасти отца, «широта» Мити проявилась в полной мере. Он смотрел на Катерину «с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!»; лед на оконном стекле обжег ему лоб «огнем» [Достоевский 1972–1990, 14: 105]. С одной стороны, Митя забывает о себе и отказывается эксплуатировать или оскорблять Катерину. Он просто дает ей деньги, в которых она отчаянно нуждается, проявляя благородную сдержанность и щедрость: он «молча ей показал [„пятитысячный пятипроцентный безыменный билет“], сложил, отдал, сам отворил ей дверь в сени и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном…» [Достоевский 1972–1990, 14: 106]. Митя совершает благородный поступок; он стремится следовать своему идеалу Мадонны и совершить подвиг деятельной любви. Но каким бы широким ни был его жест, поклон его также запятнан гордыней. Краем глаза он следит за Катериной, как бы желая сказать: «Видишь ли ты, как я благороден, ты, которая считала себя настолько выше меня?» Его поклон становится душевредным, а его «любовь» вскоре превращается в надрыв:

Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего — не знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем, мог бы тебе и не упоминать [Достоевский 1972–1990, 14: 106].

В конечном счете Митя желает Катерине зла: он утверждает свое благородство, чтобы она увидела это, а он получил свою выгоду. Его помощь направлена на то, чтобы причинить боль. В то же время, помимо собственной воли, он желает быть благородным. Его нарциссический порыв заколоться шпагой объясняется двояко: в нем проявляется и ненависть к себе, и самодовольство. Прежде чем убрать шпагу в ножны, он целует ее, и этот абсурдно-символический жест смягчает трагическую реальность. Поведав об этой детали, он признает, что мог бы и не рассказывать о ней. Момент комический — и свидетельствующий о том, что Алеша умеет пробуждать в Мите чувство юмора. Но с Катериной Ивановной Митя никогда не расслабляется, никогда не улыбается. Они вступают в круговорот яростного надрыва, когда «жертва», в свою очередь, отвечает ему исполненным обиды поклоном. С этого момента она будет делать все, что в ее силах, чтобы причинить Дмитрию боль, превзойти и «спасти» его, вплоть до того, что погубит их обоих.

Поклон Зосимы перед Митей исполнен совершенно противоположного смысла[171]. Зосима желает Дмитрию добра: он хочет, чтобы тот был избавлен от того, что «уготовляет <…> для себя» [Достоевский 1972–1990, 14: 259]. В тот же день,