class="p1">Отец Паисий вышел. Что старец отходил, в том не было сомнения для Алеши, хотя мог прожить еще и день и два. Алеша твердо и горячо решил, что, несмотря на обещание, данное им, видеться с отцом, Хохлаковыми, братом и Катериной Ивановной, — завтра он не выйдет из монастыря совсем и останется при старце своем до самой кончины его. Сердце его загорелось любовью, и он горько упрекнул себя, что мог на мгновение там, в городе, даже забыть о том, кого оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на свете [Достоевский 1972–1990, 14: 145–146].

Когда Зосима заметил, как Алеша краснел в ответ на заигрывания Лизы, интуиция подсказала ему, что Алеша должен «ожениться», о чем он ему и сказал [Достоевский 1972–1990, 14: 71]. По вполне понятным причинам именно письмо Лизы внезапно призывает его вернуться к своему служению в качестве «в миру <…> инока». Перед тем как заснуть, он читает ее признание в любви и просьбу навестить ее на следующий день. Ее голос напоминает ему об ответственности перед ней и другими людьми за пределами монастыря. Чтение этого письма возрождает его способность смеяться «тихо и <…> счастливо». Возбуждение его улеглось, и перед сном он возобновляет свое послушание, творя молитву за всех «несчастных и бурных». Он вспоминает о своих обязательствах перед людьми и просит Бога спасти их и ниспослать им «радость» [Достоевский 1972–1990, 14: 147].

Второй день Алеши: перед лицом надрыва

«Рано утром, еще до света» [Достоевский 1972–1990, 14: 148], еще не до конца очнувшись после сна, в котором ему приснилась сцена, разыгравшаяся накануне в доме Катерины, Алеша, «вероятно отвечая своему сновидению», произнес слово, вынесенное в название четвертой книги романа: «Надрыв, надрыв!» [Достоевский 1972–1990, 14: 170]. Надрывом отмечены все встречи, которые ждут Алешу в течение грядущего дня, второго дня его пребывания в миру в качестве инока. Первый день потребовал от него «работы и выдержки» [Достоевский 1972–1990, 14: 54]. Потребует их и второй, поскольку ему снова предстоит вмешиваться и пытаться разорвать те деструктивные круги, которыми ходят другие. Впрочем — по крайней мере в двух случаях, Катерины и капитана Снегирева, — вмешательство Алеши скорее усиливает деструктивные эмоции, чем подавляет их. В результате Алеша остро ощущает свою несостоятельность, но не сдается. К концу дня он снова спешит в монастырь. Однако тяжелый опыт углубил его способность проявлять рассудительность. Об этом свидетельствуют его разговоры в конце дня — «сговор» с Лизой и ответ на «бунт» Ивана в «Столичном городе».

Пробудившись от тревожного сна, Алеша предпочитает остаться со своим возлюбленным старцем. Однако Зосима настаивает, что Алеша должен снова начать служение в миру. Стоя рядом со старцем, Алеша слышит — возможно, впервые — ключевой призыв Зосимы к ответственности: «…каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле» [Достоевский 1972–1990, 14: 149]. «Привязавшись» к Зосиме [Достоевский 1972–1990, 14: 18], Алеша хочет укрыться от мира в монастыре. Зосима понимает это и, обладая подлинным авторитетом, восстанавливает свободу Алеши, его способность давать обещания и выполнять их:

— Ждут ли тебя твои, сынок?

Алеша замялся.

— Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегодня быти?

— Обещался… отцу… братьям… другим тоже…

— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.

Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить [Достоевский 1972–1990, 14: 155].

Их общение наводит на мысль о парадоксальности отношений власти и свободы. Ранее рассказчик отметил авторитет, присущий статусу старца:

Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли [Достоевский 1972–1990, 14: 26] (курсив мой. — П. К.).

Авторитет Зосимы рождается из его внимательности к реальности «истинного я» Алеши, его глубокого желания служить другим. Кенотический авторитет духовного отца воспитывает стойкость — способность Алеши упорно преодолевать неудачи и временные пределы. В этом процессе Алеша «возрастал и укреплялся духом» (см. Лк. 2:40).

Второй день Алеши «в миру» начинается с посещения им своего биологического отца. Алеша спрашивает, как тот себя чувствует после нанесенных ему накануне побоев [Достоевский 1972–1990, 14: 156], благоразумно предлагает ему прилечь и перестать пить коньяк [Достоевский 1972–1990, 14: 159]. Внимательность Алеши контрастирует с раздражительной сосредоточенностью на себе его отца, которую выдает то, как тревожно и озабоченно Федор смотрит на себя в зеркало [Достоевский 1972–1990, 14: 157]. Федор спросил о состоянии Зосимы, но ответа «даже и не расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл» [Достоевский 1972–1990, 14: 157]. Как обычно, присутствие любящего Алеши остужает мстительный пыл Федора: «С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки» [Достоевский 1972–1990, 14: 158]; «Я тебя и без коньяку люблю» [Достоевский 1972–1990, 14: 159]. Но когда Алеша рассказывает ему о просьбе брата о трех тысячах рублей, Федор реагирует так же, как Иван при упоминании Мити:

— …мне денежки мои нужны самому <…>. Я его и без того, как таракана, придавлю. <…> А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!

Он снова рассвирепел с последних слов [Достоевский 1972–1990, 14: 159–160].

Чтобы заполучить вожделенную женщину, охваченный яростью Федор готов уничтожить собственного сына, ставшего его соперником. Но его действия разрушительны и для него самого. В спектакле, устроенном им в монастыре, он намеренно играл роль шута, чтобы насолить и зрителям, и самому себе[183]. Его яростное миметическое соперничество[184] с Дмитрием также подразумевает исполнение ложной роли. Из-за лжи и гнева его сердце ожесточается даже по отношению к Алеше, единственному человеку, который придает ему то «возлюбление самого себя», избавиться от которого он может позволить себе менее всего: «„Ступай и ты,