Но бедные полудети, едва ознакомившиеся с затвором нашей винтовки… Зачем они? Это напрасные жертвы! Там, где профессионал-солдат сумеет вывернуться даже и из тяжелого положения, — доброволец погибнет… Потому что он «малограмотен» в сложной азбуке нашего дела, состоящего из миллионов на вид совсем незначительных мелочей…

Потому еще, что он храбр «без пути», как говорят солдаты… Он любопытен и часто плошает.

Ну, а там всякая оплошность — верная пуля в висок… И в каждой части почти первыми выбывают добровольцы… А ведь это часто квинтэссенция нашей будущей культуры, нашей науки и всего будущего нашей страны! И становится обидно и досадно, когда глядишь на то лохматое и измятое, что было только что кандидатом прав… А матери, получившей из полка университетский значок сына, снятый с разорванной шинели перед опусканием тела в общую яму, — еще, наверное, обиднее и досаднее, не говоря уже о горе ее, понятном и большом.

А уж дети-добровольцы — те совсем вздор!

Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощнее при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм — носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с наеденными «на вольной еде» пузами.

А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю.

И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у привальных костров. Хохочут и потешаются над его вопросами, наивными, детскими… И гладят его заскорузлыми лапищами по стриженой головенке, так же и с таким же чувством «солдатской жалости», как гладят и козленка и кутенка…

Но вот — тревога! Сыпятся выстрелы, и помрачневшие от жестоко прерванного сна солдаты строятся, наскоро оправляя амуницию.

— Горе с малышом! — разоспался и отбивается — хнычет… Что с ним делать? Одна возня лишняя! А в бою и подавно… Ведь жалко, что парнишку зря совсем «забьют»…

А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает…

Еле-еле удается под конец сплавить малыша куда-нибудь назад, в тыл.

А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем?

И без того лазареты полны… Лучшие силы страны, волей страшной птицы Рока, — превращаются в размозженные груды «пушечного мяса»…

Нет! Не надо, не туда, туда пускать детей…

Еще одна ненормальность — что тьма там частных лазаретов.

Попадают туда раненые и конфузятся нередко, так как чувствуют себя чем-то будто бы обязанными перед приютившими их людьми. И терпеливо выносят расспросы бесчисленных, «от нечего делать» и по знакомству с хозяевами лазарета, посетителей и особенно посетительниц. А во многих таких организационных лазаретах такое перепроизводство сестер милосердия, что им буквально нечего там делать. И один вернувшийся снова на позиции к нам мой казачонок препотешно рассказывал нам, как за ним ухаживали в одном таком лазарете.

— И подходит, это, ко мине еще одна «сестрица», нарядная такая, да душистая. И говорит:

— Давай, грит, я тебе, казачок, домой напишу…

— Да, я, говорю, барыня, уж никак третье письмо севодни-то так написал… Все «сестрицы» помогают. Одна пишет, другая пишет, и все-то одно и то же и в один день…

— Ну, и что же тебе «сестрица» душистая ответила, — смеясь спросили мы.

— Она-то? А так-чте поморщилась быдто, а потом, грит, соседке, тоже «милосердной» — и какие они грит бесчувственные, да не благодарные! Тяжело с имя, грит.

А потом села рядом у тумбочки, да так сердито мне:

— Ну, говори адрес, все равно, уж напишу…

— Помилуйте, говорю ей, барыня — да ведь это уж четвертое письмо домой севодни будет! У меня в станице-те чай меня за спятившего признают… Да опять же, обратно я сам грамотный, — городское кончил…

Как она в мене взъестся!

— Так что ж ты, говорит, смеешься с мене, что ли? И ушла сердитая такая, — беззлобно усмехнулся казачонок.

— Ну, а потом? — подбодрили мы его.

— А так, что вечером мимо одна пришла, и всеж-таки написала четвертое… Ништо, говорит, что ты грамотнай, тибе чижело чай самому-то… А только, так что оно мине показывается што это они от безделья…

А другой, тоже раненый и воротившийся в строй казак подтвердил вышесказанное и еще деловито добавил:

— А што самое невдобное выходит, так ежели это дамов много наберется и жужжать вокруг… Ну, известно, им тута и весело, их много, а дела нету… А тут, значит, «до ветру» надоть… Сам-то не может, а санитаров округ нету — одни дамы тольки… Ну, совеститься себе и терпишь, и терпишь, в пот вгонит. А оне свое. — Гыр-гыр-гыр, да гыр-гыр-гыр…

— Бид-а-а! — покрутил он головой.

Да. Беда действительно из святого дела выходит le dernier crie de la mode.

А ведь многие дамы из общества только потому и тычутся там, по лазаретам, чтобы потом иметь возможность, сидя в обществе, щегольнуть — показать холеные руки в бриллиантах и сказать:

— Эти руки перевязывали раненых, и на них следы святого дела (и дрожь в голосе пущена!).

— Делали?

Впрочем, во время всемирной войны все спуталось.

Факты геройства, безумного и яркого…

Жертвы громадные и сердечные… Самолюбование и мелочность… Темные инстинкты дельцов, строящих цифровые козни среди шума кипучей и интенсивной жизни, под раскаты залпов и стоны людей… Милосердие рядом бездельными выходками для моды…

Страдание и радость возвращения хотя и с подбитой ногой, но живого и близкого…

Жизнь и Смерть — две великие силы мира спутались и кружатся в стихийном, все сметающем вихре…

Рушатся города, чтоб отстроиться вновь…

Стонет под ударами железа искусство…

Падают столпы науки, и она сама пугливо прячется, косясь на кровавые поля боев…

Разрушается все почти, что создал гений бессмертного ума, и покрывается налетом кровавой копоти для того, чтобы потом, когда затихнут опустелые сверху, но полный внизу трупами долины Смерти, вспыхнуть вновь ярким пламенем феникса и, назло нелепой Смерти, — создать вновь Царство света, яркой жизни и вечной Красоты, — этой мощной жизненной силы…

А пока грохочут орудия и валится ежедневно тридцать пять тысяч трупов, на всех дорогах и холмах Европы, — пока мечется стиснутое железом и огнем и взбаламученное вихрем мутное море жизни, — лучше быть там. Где все просто и ясно. Где нет лжи перед лицом Смерти. Где все равны, и живые и мертвые. Где дышится легко и просто до тех пор, пока… дышится… Где нет злобы, распутства, зависти, мод, жадной наживы, лживых выспренних слов — где и в сумраке холодных ночей и в тусклом свете боевого дня — есть только Жизнь и борющаяся с нею Смерть.