своим руду[331] не раз на смерть пускал, то все-таки солдатик-то наш предобрый малый и презолотой шельма в мирное время. За сим имею честь, господа, всем низко кланяться.

Генерал, сделав множество рукопожатий, удалился из среды предстоявших гостей, едва сдерживавших свой смех в его присутствии; но как только карета Ивана Никитича отъехала от подъезда, все, начиная с Греча, залились неудержимым, истинно гомерическим хохотом. Один только Гасфельд не смеялся. Однако он объяснил иным интимнейшим, что намеренно обморочил Моннерона в отместку за постоянные шутки француза над ним, степенным датчанином.

В один из четверговых вечеров, помню, Булгарин в особенности важничал, чванился и надувался, и обычный штат его, с Владимиром Строевым во главе, сильнее обыкновенного льнул около своего принципала и прославлял его знаменитость. Даже люди степенные и серьезные, не расположенные подличать перед кем бы то ни было, а перед Булгариным в особенности, не могли, однако, не выражать своего уважения к новому труду, который издавался тогда от имени Булгарина, объявлявшего во всех газетах, что труд этот явится в свет через год или через полтора; между тем, для ознакомления публики с этим знаменательным произведением, были напечатаны в «Северном архиве» отрывки из него[332]; то было обширное сочинение, которое должно было явиться в свет под названием «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», в 6-ти частях[333]. Причина, почему именно в этот четверг Булгарин был, как говорится, выше леса стоячего, заключалась в том, что в тот самый день в редакции получен был последний нумер того какого-то иностранного журнала, в котором глубокий знаток славянского мира, бессмертный Шафарик, с полным уважением отзывался об отрывках, напечатанных в «Северном архиве», с простодушием ученого мужа принимая их за труд Булгарина и выражая только наивное удивление о том, что в Булгарине трудно было подозревать такую обширную ученость. Это, можете себе представить, до какой степени раздувало спесь Булгарина. К тому же восторги и восхваления сонма льстецов усиливали его самообольщение. Булгарин носил отзыв Шафарика в кармане и то и дело всем показывал и читал его – в подлиннике или в переводе, сделанном одним из сыновей Греча; затем, дня через два, в субботней «Всякой всячине» «Северной пчелы» этот перевод явился с самовосхвалительными комментариями Булгарина[334].

Из многочисленного общества, бывшего в этот четверг у Греча, один только барон Розен скептически и недоверчиво относился к труду Булгарина и к славе, трудом этим уже порожденной. Он решительно утверждал, что надо иметь эрудицию далеко не Булгарина, чтоб написать то, что заключали в себе напечатанные отрывки, которым давалась усиленнейшая гласность чисто с издательскими целями, чтоб благовременно завлечь публику. Барон шел далее и энергически, при всех спорил с Гречем и другими, уверяя, что отрывки эти непременно куплены Булгариным у какого-нибудь бедного ученого в Дерпте. Впрочем, Греч при этих спорах отстаивал Булгарина далеко не с особенною горячностью, а, по-видимому, единственно лишь потому, что неловко же было ему отдавать своего так называемого и считавшегося по наружности друга на съедение его врагам. Но в защите его звучала, для всякого сколько-нибудь наблюдательного человека, какая-то сатирическая и насмешливая нота. Заметно было, что Гречу кое-что известно, но что он связан данным словом хранить секрет того далеко не искренно любимого им человека, с которым связала его судьба по каким-то неразгаданным причинам, оставшимся, кажется, тайною и по смерти как того, так и другого из этих, как их в то время называли, «сиамских близнецов».

В 1837 году, т. е. полтора года после того четвергового вечера, о котором здесь рассказано, вышла наконец эта затеянная Булгариным книга; заглавие ее давало иным повод острить, называя книгу эту «Россия Булгарина»; другие же с напускною наивностью замечали, читая цену этого издания: «Недешево же Булгарин продает Россию!»[335] Последняя острота, кажется, создалась не без участия Греча или, по крайней мере, вышла из его дома. Но как бы то ни было, слава Булгарина, как историка и статистика, благодаря этой истинно замечательной книге крепчала и росла, поднимая все выше и выше его имя, так что даже самые неблагоприятные ему критики довольствовались лишь упорным молчанием, не смея сказать ничего основательного против этого сочинения. Но вдруг на горе Булгарину является в Петербург один нумер литературной германской газеты, «Jenaische Allgemeine Litteraturzeitung», со статьею дерптского профессора Крузе, который немилосердно сорвал с Булгарина тот чужой наряд, в каком он позволил себе щегольнуть, чтоб приобрести незаслуженную репутацию ученого европейского[336]. Дело в том, что в числе молодых русских ученых Дерптского профессорского института был Николай Алексеевич Иванов, богатый талантами и эрудицией, но, как водится, бедный средствами, который, будучи 24-летним молодым человеком, возымел мысль написать сочинение, которое представило бы полную картину России во всех отношениях. Но мысль, конечно, и осталась бы мыслью – за недостатком средств к приведению ее в исполнение, если б Булгарину не вздумалось обратить идею Иванова в свое личное прославление: он принял на себя доставить Иванову все средства к исполнению задуманного им труда, с обязательством, однако, чтобы сочинение вышло в свет не под именем настоящего его автора, а под псевдонимом издателя. Молодой ученый был настолько чужд литературного самолюбия и так скуден материальными средствами, что принял это условие, и вот в 1837 году явилась его книга, истинно знаменательная и прекрасная, но под именем не его, а издателя ее Ф. Булгарина[337]. Труд этот теперь несправедливо забыт в нашей литературе и читающей публике; он и теперь с пользою может быть прочитан. Без сомнения, причиною этого забвения служит стоящее на нем имя Булгарина, имевшего так мало симпатий к себе во всей читающей и мыслящей России, хотя, будучи строго беспристрастным, нельзя не сказать, что ведь в свое время, лет около 50 пред сим, Булгарин своим «Выжигиным» принес-таки нам изрядную пользу, расшевелив в публике желание читать русские романы, впервые тогда появившиеся[338]. Как бы то ни было, статья профессора Крузе нанесла в 1837 же году жестокий удар Булгарину, который принужден был после этого скандала уехать из Петербурга, не докончив издание своей «России», и долго, долго не возвращаться в столицу[339].

В один из четвергов к Николаю Ивановичу Гречу, как теперь помню, явился еще новый гость, и гость оригинальный, и в своем роде очень рельефный. Вдруг неожиданно среди всего этого разнокалиберного сборища, в котором преобладали, однако, статские сюртуки, фраки, вицмундиры, явился молодой человек статный, тонкий, грациозно-гибкий, среднего роста, с маленькою головкою, имевшею