Взгляд его стал плывущим и нежным. Он заложил два пальца за воротник рубашки: ему явно не хватало воздуха.

– В таких маленьких городках, как наш, все все про всех знают. Непрерывно чешут языки и в выражениях не стесняются. Знаете, как у нас говорят, когда у людей роман?

– Нет.

– Что они перепихиваются. Или у них шашни. Так что нравы суровые.

– Ну на нас это просто свалилось с неба. Мы действительно внезапно влюбились друг в друга.

Он покраснел, когда сказал это.

– Я отнюдь не дамский угодник. И у меня не было никаких любовных историй до Леони. И вообще это нельзя назвать любовной историей, это самая настоящая любовь.

Я с большим трудом удержался, чтобы не сорваться.

– Мы расстались две недели назад, и это кажется мне вечностью. Я так мало знаю о ней. Ну знал, что она замужем, это да. Что у нее нет детей. Что она вообще не может иметь детей. Мы о других как-то и не разговаривали, мы были целиком заняты друг другом. И когда я уезжал, то попросил ее ждать меня. Моей младшей дочери десять лет. Через несколько лет она подрастет и перестанет во мне нуждаться.

Ему, видимо, показалось, что он слишком далеко зашел в своих откровениях, и он спохватился:

– Ну, в конце концов…

Он почесал правую руку, посмотрел на бармена за стойкой.

– Она больна чем-то? – спросил я.

– Нет! К счастью!

– Вы меня напугали.

– Нет. Все дело в ее матери. Она суровая, недобрая женщина. И не слишком-то ее любит. Ох, да, по сути, она вообще никого не любит. – Он добавил с робкой улыбкой: – Жозефина раздражает ее, потому что у нее нежная душа, она неуклюжая, неловкая, она не уверена в себе.

Он выдавил из себя робкую, жалкую улыбку. Улыбку побежденного.

– Ну и вот, я не могу оставить ее одну…

– Вашу жену?

– Нет, дочку. Я пока должен за ней присматривать.

Плиссонье явно смутился. Он говорил со мной так, словно разговаривал сам с собой, я уже перестал что-либо понимать. Я подумал, что он, вероятно, не часто употребляет спиртное и совсем не умеет пить.

– Послушайте, – сказал я тогда, чтобы положить конец всем этим невнятным откровениям, – напишите Леони письмо, я ей его передам, и воздержитесь от встреч с ней и вообще от любого общения в течение некоторого времени. Вы же не хотите стать причиной ее гибели?

– Ох, нет, конечно!

Я знаком попросил официанта принести второй стакан виски, но Люсьен Плиссонье отказался. Он явно плохо себя чувствовал. В баре работал единственный вентилятор, и тот был в другом конце зала. Было жарко, душно, как-то тяжело. Бар был полон. Какая-та женщина рядом с нами курила сигарету за сигаретой, очень громко говорила и хохотала. Он сморгнул и втянул голову в плечи, не желая этого слышать.

– Тут, правда, очень душно, или это что-то со мной?

– Вы, наверное, устали.

– И как шумно к тому же! Сейчас голова лопнет.

Он попытался встать и бессильно рухнул на стул.

– Боже! Как же я вспотел, я весь мокрый! И сердце точно обручем сжало, невозможно дышать. Я пойду, пожалуй.

– Вы не найдете время написать несколько строчек? – спросил я.

Он недоумевающе смотрел на меня, и я добавил:

– Для Леони.

– Да. Для Леони, – повторил он.

Он достал блокнот и шариковую ручку из маленького портфеля, который лежал у него в ногах. Вырвал листочек, наклонился, начал писать. Я встал и пошел в туалет. Когда я вернулся, он уже положил листок в конверт и протянул мне. Он держался за руку, лицо его искривилось от боли.

– У меня что-то с рукой, я хочу вернуться. Я могу позвонить вам? Надо нам постараться что-то сделать для нее. Нужно объединить наши усилия и вытащить ее оттуда!

Я кивнул. Взял письмо.

Он вновь сделал попытку встать и опять был вынужден сесть: у него кружилась голова.

– Давайте я вам помогу, – сказал я. – Посажу вас в такси.

– Думаю, не обязательно. Мне нужно просто выйти на воздух и немного пройтись.

Я расплатился, и мы вышли.

В Париже готовились к параду 14 июля, вокруг площади Звезды были расставлены трибуны и заградительные сооружения. Вокруг парковались военные грузовики, из них вылезали парашютисты, солдаты и моряки. Я подозвал такси, остановилась машина, водитель уже собирался уезжать, но развернулся.

Я взял Люсьена Плиссонье за руку. Он оперся на меня. Сказал мне, что я очень добр к нему.

«Вы отдадите ей письмо, ведь правда? И скажете ей, что я думаю о ней непрестанно, что ужасно скучаю».

Он говорил громко, как разговаривают люди, которые плохо слышат. Я пробормотал: «Да, конечно». Подумал: наверное, мы смешно выглядим со стороны. Словно устраиваем представление. Люди на нас косились. Мне стало неудобно.

– Вы мне обещаете?

– Да, я вам обещаю.

– Скажите мне: да, Люсьен, я вам это обещаю.

Я несколько раз повторил: «Да, Люсьен, да, Люсьен». Он вел себя как пьяный. Было понятно, что ему дурно, что он в каком-то нехорошем состоянии.

Я открыл дверцу и посадил его на переднее сиденье.

– Вы уверены, что все нормально? – спросил я его.

– Да, мне тут недалеко до дома. Поехали! – сказал он водителю, который слушал сводку новостей.

Странно, но я все очень хорошо помню. Помню ту липкую, невыносимую жару, помню бледно-желтую рубашку водителя, его очки «Персоль», помню, что комментатор на радио рассказывал про визит Леонида Брежнева во Францию, про то, как Валери Жискар д’Эстен принимал его на Елисейских полях, о курсе валют, о том, что армия безработных наконец перевалила за миллион. Я склонился к дверце, мне хотелось, чтобы он сказал мне, что никогда больше ее не увидит, я хотел этого изо всех сил. Я коснулся ключей квартиры на улице Ассомпсьон, они жгли мне пальцы.

Он посмотрел на меня, и вот каковы были последние слова, сказанные мне на прощание:

– Скажите, а вы знаете, кто нас выдал? От кого ее муж обо всем узнал? Потому что она не могла ему рассказать, это точно…

– Нет, я не знаю.

– Я вытащу ее оттуда, сниму ей в Париже квартиру и…

Я оборвал его на полуслове:

– Вы хотите ее смерти, наверное?

Он ошеломленно посмотрел на меня.

– Если она умрет, это будет ваша вина, предупреждаю.

Я развернулся и пошел прочь.

Я был взбешен.

Вернувшись в отель, я бросил ключи от квартиры на улице Ассомпсьон на кровать. Купил в баре маленькую бутылку виски. Потом вторую. А потом и третью. Опустошил весь бар.