Вспоминались и другие обиды. Разве до сих пор империя Хань ценила его семью? Ли Лин думал о том, как погиб его дед, Ли Гуан, – тот воспитывал мальчика, потому что отец Ли Лина, Ли Данху, умер до рождения сына. Прославленный полководец, не раз предпринимавший чрезвычайно успешные походы на север, Ли Гуан из-за козней придворных так и не получил никаких наград, пока его подчиненные обретали и титулы, и земельные наделы. Он же, всегда честный и прямодушный, всю жизнь провел в бедности. В конце концов Ли Гуан не поладил с верховным командующим Вэй Цином… Собственно, Вэй Цин относился к старому генералу хорошо, но один из войсковых чиновников, говоря от имени командующего, оскорбил Ли Гуана, и тот, не стерпев обиды, там же, на месте, перерезал себе горло. Ли Лин до сих пор помнил, как ребенком безутешно рыдал, услышав о смерти деда.

Был еще дядя Ли Лина – средний сын Ли Гуана, Ли Гань. Затаив после смерти отца обиду на Вэй Цина, он явился к нему в дом, чтобы публично пристыдить. Другой военачальник, Хо Цюйбин, племянник Вэй Цина, разгневался и намеренно застрелил Ли Ганя во время охоты близ дворца Ганьцюань. Император У-ди, прекрасно зная, что в действительности произошло, пожелал защитить Хо Цюйбина и велел всем говорить, будто Ли Гань погиб от рогов оленя.

Ли Лин смотрел на вещи куда проще, чем Сыма Цянь. К его ярости не примешивалось иных чувств, кроме сожаления, что он не успел осуществить свой план и бежать от хунну, унося с собой голову шаньюя. Оставалось понять, куда эту ярость направить. Ли Лин вспомнил слова ханьского воина: «Император прогневался, услышав, что войска хунну готовит военачальник Ли», – и его пронзила догадка. Разумеется, он никогда не делал того, в чем его обвиняли, но у хунну был другой пленник – Ли Сюй. Этот Ли Сюй на родине командовал пограничными отрядами за Великой стеной и должен был защищать город Сихоучэн, но, попав в плен, принялся обучать хунну основам военной стратегии. Больше того, полгода назад он, сопровождая шаньюя, лично сражался с ханьской армией – хотя и не с частями под командованием Гуньсун Ао. Должно быть, его перепутали с Ли Лином, назвав «военачальником Ли».

В тот вечер Ли Лин в одиночку отправился в юрту Ли Сюя. Он не произнес ни слова – и ничего не стал слушать. Ли Сюй погиб, сраженный единственным ударом меча.

На следующее утро Ли Лин, представ перед шаньюем, признался в совершенном. Тот заверил, что ничуть его не винит, но мать, старая яньчжи, может доставить неприятности: уже немолодая, она сошлась с Ли Сюем и состояла с ним в любовной связи. Цзюйдитоу об этом знал. По обычаям хунну, когда умирал отец, старший сын брал в жены всех его супруг и наложниц – кроме собственной матери; хунну, в целом мало ценившие женщин, к матерям питали огромное почтение. Потому шаньюй велел Ли Лину укрыться пока в северных краях, обещав послать за ним, когда буря утихнет.

Ли Лин так и сделал, вместе с несколькими приближенными найдя убежище у подножья горы Доусянь на северо-западе.

Вскоре мать шаньюя заболела и скончалась, и Цзюйдитоу призвал Ли Лина обратно. Тот вернулся в ставку другим человеком. Раньше он наотрез отказывался планировать военные действия против Хань, но сейчас с готовностью давал советы. Шаньюя перемена очень обрадовала. Он пожаловал Ли Лину титул правого туци-вана и выдал за него одну из своих дочерей. О женитьбе шаньюй заговаривал и раньше, но прежде Ли Лин отнекивался. Как раз в ту пору войско хунну двинулось на юг, чтобы напасть на Цзюцюань и Чжанъе, и Ли Лин попросил дозволения присоединиться к походу.

Однако, когда отряды, двигаясь на северо-запад, достигли подножья горы Цзюньцзи, на сердце Ли Лина легла тяжесть. Он думал о своих людях, которые сражались и гибли на этой земле: песок под ногами был пропитан их кровью и смешан с их костями. Думал он и о себе: кто он теперь?

Ли Лин больше не чувствовал решимости идти на юг и воевать против ханьской армии. Сказавшись больным, он в одиночестве отбыл на север.

Годом позже, то есть в первый год эпохи Тайши[49], шаньюй Цзюйдихоу скончался, и ему наследовал сын – тот самый, что стал так дружен с Ли Лином. Взойдя на престол, он взял имя Хулугу.

Ли Лин стал одним из князей хунну, но мира в душе у него по-прежнему не было. Гнев, который поднимался в нем при мысли о казненной семье, ничуть не утих. И все же, как стало ясно из недавнего похода, не мог он и вести войска против Хань. Он поклялся, что никогда не ступит на родную землю, – при этом, несмотря на дружбу с новым шаньюем, не был уверен, что готов до конца своих дней довольствоваться жизнью кочевника. Не склонный предаваться размышлениям, Ли Лин, когда его охватывало беспокойство, просто вскакивал в седло и один, без спутников, мчался в степь – куда глаза глядят. Словно одержимый, понукал он коня, оглашая бешеным стуком копыт луга и холмы под ясным осенним небом. Преодолев несколько дюжин ли, и конь, и седок выбивались из сил; Ли Лин, найдя на равнине ручей, спешивался и поил животное – а сам, улегшись на спину и ощущая приятную усталость, неотрывно глядел в бескрайнюю, чистую и высокую синь, простершуюся над головой. Иногда ему думалось: он – лишь песчинка меж небом и землей, так какая разница, Хань или хунну… Отдохнув, он вновь садился на коня и отправлялся обратно. В стойбище он, утомив тело скачкой, приезжал лишь под вечер, когда закатное солнце таяло в желтой дымке. Усталость была его единственным спасением.

До Ли Лина долетели вести о том, что Сыма Цянь пытался его защитить и понес наказание. Впрочем, изгнанника это не слишком тронуло – он не почувствовал ни настоящей признательности, ни сожаления. Сыма Цянь был ему знаком, и они приветствовали друг друга, встречаясь при дворе, но дружбы меж ними не водилось. Скорее военачальник считал придворного историка человеком вздорным и вечно ищущим повода для спора. Кроме того, теперь Ли Лин был слишком занят собой и собственными терзаниями, чтобы сочувствовать чужим несчастьям. Заступничество Сыма Цяня, конечно, его не рассердило – но не вызвало и особой благодарности.

Обычаи хунну, которые поначалу казались дикарскими или смешными, постепенно, стоило лишь узнать поближе здешний северный край, стали обретать для Ли Лина смысл. Без одежды из толстых