Цюй Юаня, Сыма Цянь цитировал большой отрывок из его стихотворения «С камнем в объятиях», которое тот написал, собираясь броситься в воды реки Мило, – и был почти уверен, что эти строки – его собственные.

Четырнадцать лет прошло с тех пор, как он начал работу над рукописью, и восемь – со времени постигшей его трагедии, оскопления. В ту пору, когда в столице начались гонения на колдунов, а наследник престола Цзюй погиб после неудавшегося мятежа, полный летописный свод, над которым трудились сначала отец, а потом сын, был наконец готов – в полном соответствии с их замыслом. Еще несколько лет потребовалось на вычитывание, исправления и дополнения. К тому моменту, когда работа над «Историческими записками», состоявшими из ста тридцати глав и 526 с половиной тысяч иероглифов, была полностью завершена, к закату подошел и земной путь императора У-ди.

Закончив последнее, семидесятое по счету жизнеописание, посвященное главному придворному историку Сыма Цяню, хронист отложил кисть и замер, склонившись над письменным столом. Из груди вырвался глубокий вздох. Взгляд скользил по деревьям-пагодам в саду, но Сыма Цянь их не видел – как не слышал и стрекота цикад, к которому, казалось, прислушивался: слух давно притупился. Наверное, полагалось радоваться – но внутри ощущалась лишь смутная тревога и одиночество.

Тревога не покидала Сыма Цяня, пока он не представил завершенный труд в высочайшую канцелярию и не совершил приношений на могиле отца. Вслед за этим, однако, его охватило странное безразличие. Силы, душевные и телесные, полностью иссякли – словно у шамана, который падает замертво, когда его тело покидает вселившийся дух. Сыма Цяню едва сравнялось шестьдесят, но теперь он словно разом постарел на десять лет. От него осталась лишь оболочка человека; ни смерть императора У-ди, ни воцарение его преемника не имели более значения для того, кто когда-то был главным придворным историком.

К тому времени, как Жэнь Личжэн, посетив Ли Лина в землях хунну, вернулся в столицу Хань, Сыма Цянь уже покинул этот мир.

О Ли Лине после прощания с Су У не известно ничего – кроме того, что он скончался в первый год Юаньпин[54].

Шаньюй Хулугу, с которым они были так дружны, умер еще раньше, и ему наследовал сын, Хуяньди. Однако восшествие на престол не обошлось без заговора князей. Можно предположить, что в противостояние с матерью шаньюя и Вэй Люем вмешался и Ли Лин.

В главе о хунну в «Истории ранней династии Хань» сказано, что сын Ли Лина, рожденный на варварских землях, поддержал в борьбе за власть военачальника по имени Уцзи против будущего шаньюя Хуханье – и был повержен. Тогда шел второй год Уфэн[55], правление императора Сюань-ди. Про сына Ли Лина известно только это – имя его нигде не записано.

Перерождение Уцзина

Было начало осени; цикады грустным стрекотом оглашали ивы, а звезда Дахо[56] уже клонилась на запад. Монах Сюаньцзан[57] и два его спутника торопились дальше и дальше по кручам и равнинам. Наконец они достигли широкой реки, вздымавшей бурные волны. На берегу возвышалась каменная плита, где старинными буквами было выбито «Река Сыпучих песков», а ниже – стихотворные строки:

У реки Сыпучих песковПоворотов всего восемьсот,Три тысячи бурных потоковВсесильны и глубоки,Не плавает даже пероНа поверхности этих вод,На самое дно уходятТростниковых цветов лепестки…[58](Из «Путешествие на Запад»)1

Из тринадцати тысяч разнообразных чудовищ, духов и оборотней, населявших реку Сыпучих песков, не было ни одного, столь подверженного сомнениям, как Уцзин. Сам он считал, будто наказан за то, что съел девятерых монахов, чьи черепа висят у него на шее.

Никто из обитателей реки, однако, черепов не видел.

– Ты их придумал, – говорили Уцзину, но тот смотрел с недоверием, а потом, опуская взгляд, скорбно вопрошал:

– Почему я не такой, как все?

– Что еще за монахи? – перешептывались вокруг. – Он и обычных-то людей сроду не ел. Мы, во всяком случае, не замечали. Карасей жевал да мелкую рыбешку…

Его прозвали Уцзин Сам-с-собой – оттого, что, терзаемый сомнениями и угрызениями совести, он то и дело принимался что-то бормотать себе под нос. Издалека казалось, будто из его рта исходят пузырьки воздуха, он же в это время тихонько шептал: «Я идиот», или «Почему я такой?», или «Все, мне конец», – а иногда «Ну да, куда мне в небожители…»

В те времена считалось, что не только речной народ, но и все живые существа прежде рождались в иных обличьях. Любой на дне реки мог бы рассказать: Уцзин когда-то был распорядителем церемоний в Облачном чертоге на Небесах. В конце концов даже самому Уцзину, настроенному весьма скептически, пришлось сделать вид, будто он в это верит. Но, говоря по правде, он – единственный в реке – имел серьезные сомнения насчет реинкарнации.

– Допустим, тот, кто пятьсот лет назад был распорядителем церемоний в Облачном чертоге, теперь стал мной. Но можно ли сказать, что небожитель из прошлого и я – одно и то же существо? Я и жизни-то на Небесах не помню. Что роднит меня с тамошним сановником? Одно ли у нас тело? Или, быть может, одна душа? И, если уж на то пошло, – что такое эта самая душа?

Когда Уцзин делился сомнениями с остальными обитателями речного дна, те лишь посмеивались:

– Ну вот, опять…

Некоторые принимались его вышучивать, другие с жалостью качали головой:

– Болен, серьезно болен, не иначе.

Уцзин и в самом деле был болен.

Он не знал, когда и почему заболел; просто однажды оказалось, что постылый недуг уже завладел им, окутав тяжелой, плотной пеленой. Все теперь давалось Уцзину с трудом: ничего не хотелось делать, увиденное и услышанное удручало, он не верил в себя и был сам себе отвратителен. Целыми днями он сидел в своей пещере, не чувствуя голода, погруженный в свои мысли, – только глаза блестели из темноты. Потом вдруг поднимался на ноги, ходил кругами, бормоча себе под нос, неожиданно опускался на землю опять, словно в забытьи. В чем была его печаль? Что нужно было поправить? Он не знал. Но все, что он прежде принимал на веру, стало казаться сомнительным и непонятным – словно целое развалилось на части, а он, рассматривая эти части, все не мог взять в толк, как именно они соединялись между собой.

Гигантская древняя рыба, исполнявшая роль местного врача, астролога и шамана в одном лице, сказала, наблюдая за мытарствами Уцзина:

– Бедняга! Дурную болезнь ты подхватил. Среди людей девяносто девять из ста, заразившихся этим недугом, так и мучаются до конца жизни. Мы, речной народ, прежде о подобном и не ведали, но как начали есть людей – нет-нет да и приключается с кем-нибудь. Кто эту хворь подхватит,