Но двое любовников сразу… а поговаривают, что ей и двоих мало, что ее, еще совсем дитя, пусть и со взрослым взглядом, сжигает незримое пламя похоти, справиться с которым не способны ни молитвы, ни посты… и если так, то долг матери в том и состоит, чтобы уберечь Маргариту от ошибки… ото всех ошибок, которые она по молодости и неопытности своей способна совершить.

А значит, все, что делает Екатерина и собирается лишь сделать, исключительно во благо.

– Иди, – вяло взмахнула она рукой, отпуская беспокойную дочь. – И постарайся вести себя осмотрительней.

Большего она не могла требовать.

После ухода Маргариты Екатерина прошлась по комнате, которая была скромна, много скромней той, которую могла занять вдовствующая королева. Она надавила на стену, и та со скрипом отворилась, выпустив страшного кривоногого человечка.

– Слышал? – спросила Екатерина, не сомневаясь, что слышал он каждое слово, и не только слышал – в потайном чулане, для нее самой ставшим чересчур тесным, имелись и отверстия, сквозь которые человечек мог видеть все происходящее в комнате.

Он кивнул и отер сухонькой ладошкой бороду.

– Я изготовлю отвары, которые погасят жар ее желания. И если принцесса будет принимать их ежедневно…

– Будет, – пообещала Екатерина. – Я прослежу.

Она и вправду следила, и теперь утро Маргариты начиналось со стакана горького травяного отвара, который ей вменялось выпить весь, до последней капли. И она, страшась гнева матери, пила, хоть отвар этот был невероятно противен, и всякий раз Маргарите становилось дурно, она со стоном падала в кровать и лежала, пытаясь справиться с дурнотой.

Однако отвар ли был тому причиной, или же страх перед матушкой, которая могла отослать ослушницу из Парижа, а то и вовсе отправить ее в монастырь, на покаяние, но страсть, снедавшая Маргариту, утихла.

Нет, ей по-прежнему нужен был мужчина рядом, хотя бы затем, что в редкие пустые вечера к ней возвращались кошмары, однако теперь ее страсти хватало лишь на одного.

Иногда – на двоих…

Матушку это всецело устраивало. Все ж таки в Лувре женщина, у которой вовсе не было любовников, вызывала подозрение.

Трое собравшихся в месте одном,

Плод похотливый решили вкусить:

В кровосмешенье повинным в двойном,

Двум суждено вечно крест свой носить[1].

Маргарита заткнула уши и потребовала от несносного братца:

– Прекрати!

Однако разве Карла могла остановить ее просьба? Никогда и ни в чем он не шел навстречу желаниям Маргариты, предпочитая дразнить ее. И сейчас Карл лишь рассмеялся, приобнял сестру и повторил грязный пасквиль на самое ухо.

Впрочем, говорил он так, чтобы злость, которую Маргарита испытывала, злость совершенно, следует заметить, закономерная, естественного свойства, истаяла.

– Карл, ты должен его остановить. – Она выскользнула из объятий брата, чтобы упасть на колени Эдуарда, который воспользовался случаем, чтобы обнять Маргариту.

Но объятия его были столь крепки, что причиняли боль.

– Зачем? – Карла пасквиль лишь веселил. – Он ведь правду написал, а за правду, дорогая сестрица, нельзя карать. Как-то это… не по-королевски.

Эдуард перехватил руку Маргариты и прижал к щеке.

Он был совершенно невыносим, и порой Маргарита жалела, что вынуждена была оделить своей любовью и его… нет, конечно, все получилось случайно.

Помимо ее желания.

И к вящему негодованию матушки…

Кто из них первым обратил внимание на Маргариту? Юный Эркюль, который и ныне был рядом, молчаливый, восхищенный, взирающий на прекрасную свою сестру с немым обожанием во взгляде? Или же ревнивый Эдуард, который первым понял, чего именно желает, но не отверг это желание с гневом, как следовало бы доброму брату… Карл… Карла всегда окружали женщины. Он был не только королем, но и блистательным кавалером, который умел получать удовольствие от жизни.

На Маргариту он обратил свой взор, когда ей исполнилось четырнадцать.

К тому времени она почти сумела справиться с собой и собственными желаниями. Нет, Маргарита вовсе не вела праведный образ жизни, хотя и молилась истово, каялась в грехах перед лицом Господа, впрочем, полагая, что грехи сии не столь уж и велики. Она заводила любовников, меняла их, влюблялась, позволяла влюбляться в себя, включившись тем самым в вечный круговорот веселья… пожалуй, именно это привлекло Карла.

А еще чьи-то слова, брошенные вскользь, что Маргарита стала невероятно красива.

Невероятно.

Он был удивлен, когда обратил свой взор к сестре, которую помнил робкой девочкой, то бледнеющей, то краснеющей, отвратительно неуклюжей. Куда исчезла она? Уступила место изящной девушке, столь прелестной, что все иные показались вдруг серыми, пустыми…

Нет, он вовсе не думал о запретной связи, как не думала и сама Маргарита. Она лишь была счастлива, когда брат заговорил с ней.

Он снизошел до вопросов.

И слушал ее ответы. Смеялся над ее шутками. Был добр и ласков… она сама не заметила, как очаровалась им.

Когда все случилось впервые?

И что было тому виной? Крепкое ли вино, которое Маргарита пила неразбавленным? Ее собственное тело, предательски слабое, жадное до ласк и ласк лишенное… или же травяные отвары, что больше не помогали, но скорее наоборот, сильнее распаляли желание.

Она помнила круговерть бала.

И чей-то смех… и нежное прикосновение, от которого Маргарита вспыхнула. Помнила, как подобрав юбки, бежала по сумрачным коридорам Лувра. Она была дичью, а Карл – охотником.

Охоту он обожал.

Помнила дверь, которая распахнулась будто сама собой. И жадные горячие губы. Маргарита впилась в них, а после, найдя в себе силы отстраниться, шепнула:

– Ты любишь меня?

– Люблю… безумно люблю…

Безумием это и было, запретная, проклятая связь, которой суждено было начаться в одной из многочисленных комнат. И потом, после уже, утомленная, истощенная, Маргарита подумала, что этот грех ей долго придется отмаливать.

Карл же, казалось, вовсе не думал о грехах. Он упивался тем, что совершил, и когда Маргарита сказала, что было сие ошибкой – пусть внутренне она полагала иначе, – Карл лишь рассмеялся.