Однако выяснилось, что политическая целесообразность, как изволил выразиться дражайший братец, куда важней женских капризов.

И в апреле 1572 года, в Лувре, в обстановке весьма обыденной, напрочь лишенной торжественности, был подписан контракт о браке Маргариты и Генриха Наваррского.

Саму Маргариту о том известили и, протянув перо, велели поставить подпись под длинной бумагой. Прочесть не позволили, но братец был столь добр, что изволил озвучить самое важное.

В приданое Маргарите король выделил триста тысяч золотых экю, правда, отнюдь не из щедрости душевной. Он платил за отказ Маргариты от прав наследования отцу и матери.

– Ты же понимаешь, дорогая, – на людях Карл держался отстраненно, почти холодно, да и запретная связь успела его утомить, – что мы не можем оставить этому мошеннику ни малейшего шанса занять престол.

И руку поцеловал.

О престоле не думалось.

И о самом договоре…

Екатерина Медичи добавила к приданому беспутной дочери двести тысяч ливров, младшие братья по двадцать пять тысяч ливров каждый.

Маргарита честно пыталась вообразить себе этакую кучу денег, однако не преуспела… впрочем, деньги ее тогда волновали мало, куда больше заботило странное равнодушие к будущему супругу. И Маргарита искренне пыталась понять, что же с ним не так.

Был ли Генрих Наваррский красив?

Несомненно. Конечно, он уступал де Гизу, но все же был куда более привлекателен, чем многие мужчины. Высокий и стройный, гибкий, будто ивовый прут, он все же не вызывал в душе Маргариты ничего, кроме легкого отвращения при мысли, что вскоре ей предстоит разделить с этим человеком постель. Он, в свою очередь, не испытывал влечения к Маргарите, пусть красота ее вошла в пору расцвета, но Генриха она оставляла равнодушной.

– Вы прелестны, – говорил он, целуя руку, но и за словами, и за поцелуем ей виделось полнейшее равнодушие. Маргарита принимала комплименты с вежливою улыбкой…

Пожалуй, если бы остановилась она хоть на мгновенье, если бы дала себе труд задуматься о том, что ждет ее в будущем, то поняла бы: брак сей изначально был обречен на неудачу.

Но разве она желала думать о том?

Позже, оглядываясь на прошлое, Маргарита испытает огромное удивление: ей-то казалось, что она сама была и умна, и прозорлива, а вместе с тем она вела себя подобно мотыльку, живущему одним днем.

И пусть день этот растянулся на годы, но все же и ему суждено было закончиться.

Когда сие случилось?

Когда она, увлеченная подготовкой к свадьбе – пусть Маргарита и не испытывала к суженому любви, но будучи женщиной, она желала, чтобы свадьба ее прошла со всем возможным великолепием – не заметила грядущей грозы.

Она думала о платье.

И украшениях.

О гостях, которые съедутся в Париж со всей Франции… о бале и увеселениях, каковые должны были занять целую неделю… обо всем, помимо политики.

– Ой, привет, – дверь открыла Варвара. – А что ты тут…

– А ты?

– Просто… Илюша позвонил, сказал, что отравился…

Вот ведь, неужели подобное возможно?

– Наверное, торт вчера был несвежим. И я подумала, что тебя все равно нет, а ему плохо… и надо навестить. – Варвара улыбалась виноватою улыбкой и выглядела так мило, что совесть проснулась.

Действительно, что плохого в том, что она Далматова навестила?

Правда, отравленным он не выглядел, несколько взъерошенным, немного раздраженным.

– Привет, дорогая. – Далматов по-хозяйски обнял Саломею и в щеку поцеловал. – Как прогулялась?

– Замечательно.

– Вот и хорошо… тут Варвара супчик сварила. Будешь?

С чего вдруг этакая забота?

А улыбка широкая, счастливая, просто-таки подозрительно счастливая. И Саломея решилась:

– Буду… кстати, Варя, я тут с Настей встретилась.

– Да? – хмурится. – И как ты ее нашла?

И явно недовольна, неужели полагала, что Настасью эту сложно отыскать.

– Просто. Ты же сама сказала имя и фамилию…

– Проверяла, да?

А теперь явно злится к преогромному удовольствию Далматова, который это самое удовольствие и не пытается скрыть. Саломея ему на ногу наступила, а улыбка только шире стала:

– Что, дорогая?

– Ничего… дорогой.

И Варвара, эти переглядывания заметив, помрачнела сильнее обычного.

– Она тебе небось гадостей про меня наговорила. Идем лучше обедать.

Следовало признать, что готовила Варвара замечательно. А за столом держалась хозяйкой, улыбалась, щебетала, поддерживая беседу ни о чем. Далматов наблюдал за ней, к еде, впрочем, не прикасаясь.

– Илюша…

Он поморщился.

– Тебе надо покушать…

– В другой раз.

– Когда?

– Когда буду уверен, что мне в тарелку не плеснут приворотного зелья. – Он откинулся в кресле.

– Это… это шутка такая? – Варвара смутилась.

Или сделала вид, что смутилась?

Смущение легко разыграть.

– Шутка, – согласился Далматов, – а что касается правды, то, дорогая моя Варенька, был бы тебе очень благодарен, если бы ты нашла себе иную цель. Я пока жениться не собираюсь, а если и соберусь, то явно не на тебе.

– Почему?

Кажется, Варвара обиделась всерьез, и лаковый налет показного дружелюбия пошел трещинами.

– Видишь ли, – Далматов демонстративно отодвинул тарелку, – я еще слишком молод, чтобы умереть.

– Это все… ерунда… ты же не веришь, что я… я… убиваю. – Она тоненько всхлипнула.

– Оставь это. – Далматов поднялся и руку подал. – Пойдем, рыжая, побеседуем…

– Ты… я…

– Местоимения. – Далматов подмигнул: – Варенька, прелесть моя… прислушайся к совету, найди кого-нибудь другого, ладно?

Эта мысль Варваре категорически не понравилась. Саломея спиной чувствовала мрачный ее взгляд. И стоило дубовой двери кабинета закрыться, как зябко повела плечами:

– Вот зачем ты ее дразнишь?

– Затем, чтобы она разозлилась.

– Это я поняла.

– Садись… у тебя с собой случайно печенюшки нет? – поинтересовался Далматов.

А в кабинете ничего не изменилось, разве что убирали здесь нечасто, пыль на огромном столе, на гардинах.

– Случайно нет. И не случайно тоже.