Айседора закричала.

Бонна лишилась сознания. Шофер бился головой о камни.

Через час Айседора поправляла перед зеркалом макияж и подвивала разогретыми на газу щипцами пряди на висках.

Через час прибывший кран достал из Сены автомобиль. Ручьями из кожаного салона лилась вода. Дети были мертвы.

Айседора стала видеть своих детей повсюду. Можно сказать, после смерти сына и дочери она видела их чаще, чем при жизни. От этого наваждения можно было избавиться, только предаваясь любви или танцуя. Но если танцевать ей общественным мнением разрешалось, чтобы найти утешение в работе, то крутить романы скорбящей матери было как-то неловко. И она решила, что должна родить еще одного ребенка. А дети рождаются от любви, не так ли?

О, да. И страстный роман с молодым итальянцем позволил ей добиться своего. Она родила еще одного сына, еще одного Патрика, прекрасного, как день, отлично сложенного малыша, так говорила акушерка, помогавшая в родах. Айседора попросила показать ребенка. Его принесли и положили матери на грудь.

– Патрик, – позвала она нежно.

Мальчик открыл глаза, и Айседора поразилась. На нее смотрели осмысленные, серьезные глаза, каких не бывает у младенцев. Они оказались полны печали. Это были глаза ее сына Патрика за секунду до того, как автомобиль, пробив ограждение, упал в воду. И это были глаза ангела, ее детского друга, которого она сама себе выдумала. Мать и сын смотрели друг на друга одну минуту, а потом ребенок тяжело вздохнул, смежил веки – и умер.

Айседора с кротостью перенесла этот удар. Очевидно, ей не суждено было стать счастливой матерью. Судьба противилась этому. И Айседора отдалась двум своим страстям в полной мере.

Она танцевала под мазурки Шопена и вальсы Брамса, незабываемый «Танец счастливых душ», исполняемый под соло флейты из «Орфея» Глюка. Танцевала под Седьмую симфонию Бетховена и «Похоронный марш» Шопена. Она танцевала под «Аве Марию», и ее ученицы исполняли роли преклоняющихся ангелов. И она сама танцевала преклонение, смирение и неоглядную, неохватную свободу…

Танцем Айседора искупала свои грехи. В грехах она получала вдохновение для танца. Айседора полюбила золотоволосого русского поэта, который оказался едва не вдвое моложе ее. Он был синеглазый, безумный и вечно пьяный. Поэт не знал ни слова на ее языке. Она с трудом заучила несколько слов на русском. Днем любовники общались через переводчика. А ночью в переводчиках не нуждались. Поэт то был пьян, то писал стихи. Иногда он бил ее, и тогда она танцевала ему. Иногда делался мучительно нежен, и тогда Айседора танцевала ему. Эта страсть истязала поэта – потому что его истязало все, что происходило вокруг. Ничего, кроме боли, он чувствовать не мог, так был устроен. Золотоволосый поэт оказался рожден для мучений, как Айседора – для танцев. А она получала вдохновение. Через год поэт порвал с Айседорой, прислав телеграмму: «Люблю другую».

Но танцовщица только засмеялась. Она тоже уже любила другого, русского пианиста. Тот был еще моложе поэта и еще более неуравновешен. На глазах у Айседоры пианист попытался покончить с собой, когда она сказала, что не будет принадлежать ему вечно. Бедный мальчик! Никакого «вечно» не могло быть между ними – отпущенная ей жизнь летела к концу, не на академических пуантах – на полупальцах, босая, в развевающейся полупрозрачной тунике.

В Ницце, в своем домике, Айседора стояла у любимого зеркала, которое было ей всю жизнь и другом, и врагом, и ангелом-хранителем, и искусителем.

Айседора знала – ей пора. Время пришло. Окончена рукопись книги. Отдан последний поцелуй. Отзвучали для нее все мелодии мира.

Из этой автомобильной прогулки она не вернется никогда.

И великая танцовщица радовалась, что все кончится для нее в автомобиле, как и для ее детей.

Айседора накинула шелковый шарф, ярко-алый, как кровь, хотя было тепло, парило после дождя, и на каждом углу девочки продавали букетики мелких мятых фиалок. Несколько поклонников, привычно ожидающих у парадного входа, зааплодировали. У мальчишек были веселые щенячьи глаза, тонкие запястья, и Айседора ощутила знакомый прилив чистого и яростного желания. Должна же она была что-то дать им напоследок! Айседора подняла в эффектном прощальном жесте руку и крикнула:

– Adieu, mes amis! Le vais a` la gloire![4]

Автомобиль рванул с места. Голова Айседоры дернулась и упала на спинку сиденья. Шарф замотался вокруг колеса, шея Айседоры сломалась как лучинка, она умерла мгновенно. А в комнате ее еще продолжалась жизнь, теплый ветерок, проникший в незакрытое окно, робко трогал листы рукописи. Поверхность зеркала запотела, словно от чьего-то горячего дыхания, и горничная, войдя, небрежно обмахнула ее краем передника, не увидев и не прочитав никаких букв. Сколько бы ни было грехов на умершей женщине – она оплатила свой счет сполна, искупила вину танцем и освободилась из ловушки зла.

Потому что искусство всегда свободно. Но удастся ли еще кому-нибудь такой фокус?

Вряд ли.

* * *

За окнами шел снег. Анна открывала и закрывала глаза. Она позволяла что-то делать с собой профессионально-ласковым людям. Что бы они ни делали, они не могли причинить ей вреда. Только когда их предприимчивые руки слишком уж докучали ей, Анна принималась тихо и жалобно хныкать. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Оставили в том летнем лесу, в летнем полудне, где Анна пребывала теперь постоянно.

Они заходят все дальше и дальше. В прямом смысле – каждый день уходят все дальше в лес. И в переносном – их ласки становятся смелей и опасней. Вот-вот – и нельзя будет думать о них как об игре. По ночам прохлада дышит в окно, и Анна думает, что должна остановиться. В конце концов, происходящее… неправильно. Их не похвалят, если узнают обо всем. Это будет горе для родных. Позор. Их обольют грязью. Но днем, когда зной льется с неба, когда она остается наедине с Марком, эти благоразумные мысли испаряются. Ничего неправильного нет в его руках на ее теле, в его лице, которое опускается с невозможных небес ей на грудь. Ничего позорного не может быть в ослепительной радости, которая наполняет Анну до краев. Ничего грязного – в его взгляде, горящем восторгом и желанием. И в объятиях Марка она не боится, не сомневается, более того, Анна уверена, что эта любовь – единственно возможная для нее, предназначенная ей, ее свет, ее убежище.

И когда он входит в нее – это похоже на то, как вернуться домой. Как найти смысл в жизни. Вот он, смысл, думает Анна. Любовь, которая переполняет ее, так сильна, что на этот раз она даже не может почувствовать желания. Анна просто отдается, глядя в летнее небо, которое никогда не бывает пустым. Двойной жар наваливается на нее: снизу греет раскаленная земля, сверху – раскаленное тело. Невероятная цельность – словно до сих пор она жила половиной себя, чувствовала половиной чувств.