А вечером мать скажет, что она уж совсем загулялась. Что Марк, должно быть, устал бегать за ней по лесу. Да и вообще, ей стоит взяться за ум и сесть за книги, если она хочет на следующий год поступить-таки в институт.

И Анна будет рассматривать в зеркале красные скобки укуса у себя на плече, на самом видном месте, не закрытом бретелькой майки. И лиловые потеки на шее. И губы, распухшие от поцелуев.

Она послушается матери, она ведь хорошая дочь. Назавтра они с Марком не пойдут в лес. Они останутся дома. Вдвоем.

– Анна, вернись. Очнись. Послушай меня. Ты должна, должна очнуться. Это важно.

Но Анна мотает головой. Она не хочет слушать. Очнуться – значит снова чувствовать боль, холод, страх. А она не хочет этого. Но ей придется. Они не уйдут, не оставят ее в покое.

Внезапно Анна вспоминает все. Мертвый дом, который за сутки до этого был жилым и уютным. Мертвую, жалкую старуху на кровати, которая за сутки до этого была живой и деятельной. И мертвый голос, произносящий ее, Анны, имя. Обещающий ей… Ради бога, что?

И она сама тоже должна быть мертва. Она ведь приняла таблетки. Много таблеток. И никто не должен был прийти на помощь.

Но, видимо, пришел.

Вот черт.

Внезапно ей в голову приходит прекрасная, ослепительная мысль. Что, если все это, думает Анна, начиная с момента возвращения, – галлюцинации? Что, если Анна незаметно спятила и пыталась покончить с собой, а ее откачали? Тогда ничего страшного не происходит, верно? В физическом плане она чувствует себя неплохо, а слегка поехавший чердак вылечат зараз. Медикаментозное лечение творит чудеса.

Но стоит ей открыть глаза, как эта надежда разлетается вдребезги. Она видит людей у своей кровати. Много людей. И один из них, пожилой, с брезгливым выражением лица, в халате, накинутом поверх формы, явно представитель власти. А другой – хирург Алексеев. Именно он и просил Анну очнуться. Подлый предатель! Ну и остальные, по мелочи, – одноглазые медсестры, врачи с крючьями и пилами вместо рук, санитарки с головами гиен и лисиц. Стоп, стоп, это не сюда. Это бред.

– Анна, ты в больнице, в безопасности. Все плохое позади. Сейчас ты должна сосредоточиться и постараться ответить на несколько вопросов. Ты меня понимаешь? Просто кивни головой, если понимаешь.

– Нет необходимости переходить на язык жестов, – сказала Анна, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно более уверенно. – Я все прекрасно понимаю и могу говорить.

Вопросы, конечно, задавал ей не Алексеев, а следователь.

В сущности, один-единственный вопрос:

– Уморили, Анна Викторовна, голодом свою подопечную и полагаете, вам это сойдет с рук только потому, что умеете ловко симулировать сумасшествие?

Разумеется, он так прямо не сказал. Но подтекст! Но интонации! Но этот устало-брезгливый взгляд!

– Должен вас предупредить, – сказал он, захлопывая папку с протоколом, – что, в случае если гражданка Огнева скончается, у вас будут…

– Так Муза жива! – вскрикнула Анна.

Очевидно, на ее лице отобразилась неподдельная радость, потому что следователь посмотрел вдруг с интересом.

– Жива, жива, – подтвердил он. – Но очень истощена. Однако организм борется. Железное здоровье, после такого-то…

Он сморщился, словно съел что-то очень кислое, и ушел. После этого Анне стало немного легче. Она не прочь была бы снова ускользнуть в сон. Какая разница, что произойдет дальше? Она могла в любой момент, из любого места шагнуть в жаркие июльские дни того единственного года, когда была счастлива.

Влажный шелк его кожи, темный мед его глаз. Марк оказывается рядом с ней мгновенно – как только за матерью закрывается дверь, и Анна пугается, что мать услышала, как изумленно ахнули пружины старенького диванчика. Она может вернуться с дороги, забыв что-нибудь, и поэтому они первые десять минут просто лежат неподвижно и тихонько целуются, но потом у обоих срывает крышу. На этот раз Анна чувствует все, ее нервы, как кажется ей, расположены прямо поверх кожи, все так остро, так невозможно хорошо, что ей хочется кричать. И она кричит.

Господи, снова будят. Будет ли покой в этой больнице? Алексеев. Смотрит жалкими глазами.

– Анна, понимаешь, в чем тебя могут обвинить? Ну же, не надо от меня отмахиваться. Слушай, у меня мало времени. Я вообще не имею права тут находиться.

– Да. Я понимаю. Но это неважно.

– Это важно. Важнее всего на свете. Ты ведь не делала этого? Нет?

– Нет.

– Но что же произошло?

– Я не знаю. Это же глупо. Я не могла желать зла Музе. У меня просто не было повода. Она мне хорошо платила. Хотя никаких денег я пока не видела. Она относилась ко мне по-доброму… Я уверена, Муза придет в себя и все объяснит.

– Анна. Ее родственница – племянница, кажется, – уверяет, что повод у тебя был. Что с момента твоего водворения в доме Муза грозилась лишить ее наследства. Переписать все на тебя.

– Да что – все? Бога ради. Шубу и горсть камешков?

– Дом, деньги. Анна, брось. Ты ведь понимаешь, что убивают и за меньшее. Но я не верю, чтобы ты могла такое сделать. Даже если ты и в самом деле повредилась рассудком. В безумии можно убить топором… Но вот так, хладнокровно, день за днем сживать со свету старуху… Она ведь голодала, Анна. Бедняжка в последней стадии истощения.

Закрыть глаза, заснуть, убежать…

Но нет – жизнь уже вцепилась жадными, жгучими пальцами.

– Так, – сказала Анна, садясь. – Я не сошла с ума. Просто это… шок. И я сама пока не понимаю, что происходит. Но уверяю вас – Муза не голодала. Ни дня. Более того, у Музы был превосходный для ее возраста аппетит. Красная рыба, шоколад, капелька франжелико.

– Чего?

– Неважно. Она делала маски и маникюр, представляете? А у той… У женщины, которую я нашла в комнате Музы, не было никакого маникюра.

– И что же из этого следует? – озадаченно помотал головой Алексеев.

– А то. Что это была не Муза. Теперь уйдите, прошу вас. У меня болит голова.

– Мистика какая-то, – сказал Алексеев, прикрывая за собой дверь.

На самом деле, конечно, никакой мистики не было.

Никаких чудес и дьявольских козней – только злая воля людей, возжелавших и рыбку съесть, и удовольствие получить. Но такое случается лишь в сказках.

Жила-была женщина с редким напевным именем Муза, и все у нее было – красота, богатство, любовь, талант и веселый нрав. И была у нее младшая сестра, которую неизвестно зачем произвели на свет стареющие родители.

Имя ей дали не такое редкое, не такое прекрасное – всего-навсего Марина. С этого все и началось, надо полагать.

Марина была очень похожа на сестру, тоже красива – но красота ее мало кого привлекала, а сходство казалось едва ли не пародией.