и малой веры, а потому, он честен с собой, ничему не удивляется и не радуется. Даже совесть, честно служившая ему, сгорает, везде холод. И Виленский улыбается своей острой, как нож, улыбкой.

Ha своем постоянном месте, в углу широкого и мягкого Дивана, сидит Вильнер, второй властитель дум. Он не хочет прислушиваться к разговорам Виленского, а потому пренебрежительно беседует с кем-то.

На столе шипит кипящий самовар. Неизвестно, о чем будут говорить сегодня в «тихом оазисе», этого не знают и те несколько человек, известных, признанных писателей, которые сидят за столом.

Все зависит от Виленского, но и сам Виленский еще не знает, о чем говорить. Он давно разучился говорить на заранее заготовленные темы. Его ничто не мучает, нет наболевших вопросов, но он чувствует, как страстно хочется ему говорить. Тогда он встает и доверчиво, медленно начинает:

— Товарищи!..

Все притихли, насторожились. Стаканы отодвинуты, дым от папирос нависает над лампой, и свет от этого затуманивается, а в комнате становится мягче, интимнее. Виленский видит, что люди ждут от него задушевных речей, и лицо его теряет свою ехидную остроту, приобретая выражение, как у постаревшей озабоченной женщины.

— Товарищи, что вы можете требовать от меня? Я могу сказать и так и этак, могу доказать, могу и опровергнуть. Я могу молчать, и в этом будет скрыт сокровенный смысл, которого я не хочу никому доверить. Поэтому так тяжело в политике, что там требуют. А что, если у меня нечего сказать? Вы понимаете... вы, художники? Если я не могу выносить этого шума, ведь на большевистском митинге кажется, что грохочут пушки. Как литератор я могу не посещать митингов. И писатель конечно не должен их посещать. Писателю нужна объективная, так сказать, высшая правда, которая познается не на митингах, а в уединении, когда человек бывает сам с собой... Но политики обязаны итти... Проклятие тяготеет над нами. Мы должны считаться не с собой, а с другими. Да, да... Писатель творит в кабинете. Кто ему помешает? Никто. Политик творит на улице, а на улице всякий — хозяин. Вот смотрите, интеллигенция шла в рабочие партии, создавала их, сидела по тюрьмам, боролась. Поблагодарил ли ее еврейский рабочий? Писатель написал книгу — это его книга... как при жизни, так и после смерти. Мы же создавали партии, а нам теперь говорят, что это контрреволюция, нас изгоняют, а уйти не хочется, ибо с чем останешься? Революция пережинает реакцию. Большевики разрушают революцию. Так вот, пока наше место снова не будет на улице, уйдем в свои кабинеты и будем защищать наше искусство... Товарищи!.. Мы устали... и еще, товарищи...

Он задумался. Люди затаили дыхание, ожидая от Виленского особо какого-то откровения. Но раскрылась дверь, и вошел постоянный, но незваный гость.

Незваного звали Мендель Гой. Он был портным. Своих родителей он никогда не знал. В детстве разводил утюги у портного, вшивал пуговицы, затем был в виленском Бунде, водился с анархистами в Одессе. Повсюду был портным и революционером. В 1905 году привес одному социалистическому критику свое произведение. Он передал толстую тетрадь, исписанную русскими буквами, более похожими иа китайские. Читать еврейскую газету Мендель Гой еще Кое-как научился, но писать по-еврейски не умел. Русские буквы он изучил по вывескам. Он писал на еврейском языке русскими буквами.

В 1907 году он встретил того же критика в Одессе. Мендель Гой в то время сблизился с анархистами и уже умел писать по-еврейски, но без точек и запятых. Социалистический критик вселил в него надежду. Ему, этому критику-социалисту, признававшему только чистое и изящное искусство, понравились неуклюжесть и материалистическое мировоззрение Гоя. Когда они встретились много лет спустя, критик пригласил его в «спокойный оазис», желая этим поддразнить «известных и признанных».

Но Мендель Гой не искал покоя. Он пришел сюда защищать свои права писателя. Право признать или не признать писателя было в руках двух человек из «оазиса». Гой пришел настойчиво требовать признания. Он стал для «оазиса» страшилищем, и писатели старались избегать его. С его приходом Нилевич получил возможность обрадовать признанных.

— Если здесь сидят писатели, — заявил он, — то почему сюда приходят портные и устраивают скандалы?

Мендель Гой много написал, но совсем мало напечатал, ибо признанные высмеивали его имя и его произведения. И здесь Мендель Гой понял: две дороги близки ему, — бушующая политика и творчество. И он начал пугать господ из «тихого оазиса» революцией. Он и сейчас принес известие:

— Вот люди годами боролись за общину, а Бунд вчера заключил: мы не хотим. И что вы думаете это означает?.. Красные гонят нас. Они уже совсем недалеко, они придут. А немцы собираются удрать, укладывают свои котомки, и, может быть, скоро наступит конец «тихому оазису». А, товарищи!

Виленский забывает, что находится в «тихом оазисе». Он бросает обиженный взгляд на Вильнера и говорит:

— Если Бунд не пойдет, если Бунд против общины, то это, как вы думаете, не предательство еврейского рабочего движения? Разве это, как вы думаете, не ассимиляция Бунда?..

Он внезапно умолкает, так как возникает неприятная мысль: ведь если он будет ругать Бунд, то Бунд станет ругать его. Тогда он с тихой улыбкой заключает:

— Так вот... портной рассказывает, а сапожники верят. Вы сапожники, если верите Гою. Он смеется над вами, я тоже смеюсь, а вы верите... Товарищ Вильнер, скажите им, что Бунд пока еще не спрашивает у Менделя Гоя, что ему делать, скажите им, что портные... такие портные...

Мендель Гой, однако, не может смолчать.

— Товарищ Виленский, товарищ Виленский!... Портной — не политик, он портной. Но что, если политик — ничтожество, что тогда? Где-то гремит, где-то рабочие борются с голодом, тифом, а вы, политики, сидите в «тихом оазисе» и острите, и валяете дурака. Хоть бы вы были портным, ну что ж... Но вы и не политик. Вы — паяц. Вы кривляетесь, как в цирке, и думаете, что кому-нибудь от этого весело. Вы, возможно, и не знаете, что над вашими остротами смеются, но не при вас, ибо вас боятся. А я вот не боюсь. Я плюю на вас, слышите?! Честное слово, плюю на вас. Вот смотрите, внизу находится еврейский магазин, и там бастуют еврейские служащие. Так вот польские сапожники пришли защищать их и требовать для них большего жалованья. А вы сидите здесь, точно вошь под воротником... Мы, портные, когда берем в руки пальто и обнаруживаем вошь под воротником, то нас тошнит, так тошнит и от вас, фи! Тошнит