что вырастает, что он ниже, что он просто ничтожен. Большая радость залила ее,— свершилась месть.

Но он понял это совершенно иначе, и в голове у него стало пусто. Он почувствовал себя одиноким и слабым и тихо сказал:

— Малке...

«Не говори больше, уйди, не делай этого...» — говорило в нем. Но он был глух к этому голосу и повторил:

— Малке, я не случайно пришел. Я готов, делай, что хочешь, но...

«Не говори больше уходи, беги!..» — говорило в нем.

— Не гони меня, я, как собака, пришел к твоему дому, Малке!... — продолжал он.

И опять:

«Не говори... Завтра ты снова уйдешь... Ты ведь совсем не за этим пришел... Спасайся, беги!..»

Она ничего не ответила, но лицо ее выражало без слов этот ответ. Он вышел, но тотчас возвратился: денег ему не нужно.

Только спустя некоторое время она обнаружила: он обменял пятирублевки на трехрублевки, она расхохоталась.

Улыбающаяся, пришла она к Янкелю и рассказала жене его.

— Ну?.. В добрый час, без мужа тоже не сладко.

— Ты так думаешь?.. Нет, сестричка, нет. Сейчас не прежние времена. Я ведь теперь совсем другая стала. Никаких забот, ни от кого не завишу, нет, сестричка... А тебе, может быть, неизвестно, что он ни разу не поцеловал меня с тех пор, как я стала его женой. Ни разу, слышишь!.. А я ждала и надеялась. Он пришел ко мне как животное. Я была девицей со здоровыми щеками, с горячей кровью. Он сожрал все это и оставил меня шлепающей в старых ботинках. Скучно, говоришь ты, без мужа... Ты это серьезно думаешь? Если серьезно, то ты совсем не чувствуешь, как весело теперь на свете... И слышишь, для этого времени есть более важные вещи.

* * *

Над городом нависло предчувствие: каждую минуту может стать хозяином Ревком. В тиши ночей многие старались услышать приближающиеся красноармейские шаги.

Предчувствие это пугало своей неопределенностью, неуверенностью, но возможно, что и польские легионеры не дремлют. Ведь разгуливают же по городу молодые люди и весело поют: «Еще Польска не сгинела». Что будет?

А мороз был крепкий, в воздухе пахло жареным. Подпольный ревком, равнодушные немцы и «Еще Польска не сгинела» — песня, звучавшая так часто.

Кто же первый завладеет городом и кого хочет город?

В большом городском зале бундовский оратор говорил:

—Ни немцев, ни большевиков, — город ждет демократии.

ОТОРВАННЫЙ, ЗАБЛУДИВШЙИСЯ

Ему казалось, что его настигают, что на него указывают пальцами. Он старался не поворачивать головы. И пока он не ушел с этого двора, не миновал этой улицы, ему все чудилось, что кто-то шарит руками по его спине.

Он пришел к Шие и сказал:

— Теперь выслушай меня и дай мне совет...— Он вынул пятирублевки жены: — Видишь? Я обменял их, обманул. Ну так что? Но никогда мне не было так жалко, никогда... А теперь мои карманы показались мне отяжелевшими. Я прихожу к жене из любопытства, а когда встречаю ее, я, растерявшись, падаю к ее ногам и молю о жалости. Она гонит меня и дает мне денег. Я беру, потом раскаиваюсь и приношу их назад. Но вместо пятирублевок я приношу трехрублевки. Ну, нравится тебе это? Я тебя спрашиваю. Я социалист? Я верю в социализм, но я не чувствую этого. Когда-то чувствовал. Так вот... Обмануть жену и чем? Пару пятирублевок обменять на трехрублевки. Гнусно. И у меня нехватает мужества отнести их назад. Я стыжусь... Вот, если бы ты, Шие, отнёс их.

Он приблизился к товарищу, заглянул ему в глаза. и умолк. Потом добавил:

— А может не нужно? Может она не заметила? Если она не знает, тогда ничего... Лишь бы она не знала! Скажи!..

Но то, что говорил Шие, Илья не слушал. Он был занят нахлынувшей на него волной недовольства.

Он вспомнил многое, что породило новую боль. Боль ширилась, углублялась и всходила, как на дрожжах. Ему захотелось выместить все это на каком-либо, разругать, разозлить, пусть другие почувствуют, что значит въедаться в свое сердце. Почему он один обязан терпеть.

И когда он от горечи сжал кулаки, вошел Брахман.

Брахман стал близким товарищем Шии и Ильи. Теперь он даже Илье близок, в остальное же время Брахман для Ильи посторонний, чужой, лишний. И так как Илья сейчас взбешен, так как сейчас обнажены его мысли и чувства, то ему кажется, что с приходом Брахмана он, Илья, обнажен для посторонних, для улицы, для всего мира. Незваные, чужие, они приходят подглядывать и, может быть, даже подсмеиваются. Илью возмущает, что люди приходят, когда их не просят. Он вскакивает, не зная что предпринять, снова опускается на диван. Ему хочется кинуться на Брахмана, он едко говорит, растягивая слова:

— Стал товарищем... Увы и ах, если такие становятся товарищами. Сколько лет ты руками и ногами размахивал за сионизм. Ты — мелкий буржуа, и отец твой мелкий буржуа. Зачем ты стал социалистом? Дочь богача не захотела доверить тебе своей юбки. Ты — расплывчатая глина. Ты даже не знаешь, что надо девушку прежде сделать своей женой, чтобы она стала твоей невестой. Не знаешь, не умеешь, потому ты и стад социалистом. Потому ты левее Бунда. Ну, а если бы ты стал женихом, стал мужем и укачивал бы ребенка, ты тоже был бы левее Бунда? Смотри, как ты бледен. У тебя такой вид, точно необходимо тебе срочно менять белье. Ты ведь скоро упадешь в обморок. Боец мой, еврейский вояка, понюшка табаку.— Илья встал, погрозил Брахману кулаком и гневно воскликнул: — Подожди, ваше время еще не пришло. С вами еще рассчитаются, вояки против Бунда!

Он снова опустился на диван. Ему никто не ответил. Шие и Брахман удивленно смотрели на него. Сам Илья забыл, что он пришел сюда разбитый, что минуту тому назад он изливался перед Шией и бранил себя. Теперь он думал о том, что кровью его сердца живет Бунд, а здесь стоят люди с лопатами и топорами, желая убить это сердце и Бунд. Но он сам еще не знает, что ему дороже: сердце или Бунд.

Он вышел из дому, не сказав больше ни слова.

В бундовском клубе вечером были освещены окна, возвещая, что сегодня собрание. Собрание должно решить: община — или нет. Илья пришел позже всех и тотчас же попросил слова. Он должен был произнести речь и зачитать по бумажке резолюцию левых, короткую и ясную — Бунд