целые две комнаты для ног. Мои пальцы могли гулять по этим комнатам туда и сюда. Сумка со сменкой в морозы оставалась дома, но, несмотря на то что по полу дуло, в валенках сидеть оказывалось нестерпимо жарко, и я тихонечко сбрасывал их под партой: ноги сами собой выскальзывали из комнат через печные трубы, и домики валились набок. После урока ноги снова ныряли в твёрдые войлочные голенища, и я ковылял в коридор.

Однажды меня вызвали к доске. Очнувшись, я подскочил с места, но вспомнил, что сижу босиком. Пошарив под столом, я с ужасом обнаружил, что пропал мой левый валенок. Он маячил далеко, за сумками пацанов, сидевших впереди меня. Я нырнул под стол и прополз вперёд. Пока я настигал беглеца, сверху раздавался визг и хохот; кто-то даже тыкал карандашом мне в спину. Я нащупал пропажу, на радость всему классу, вынырнул из-под первой парты, и оказался прямо около доски, со злосчастным валенком в руках.

Потом за этот случай учительница долго отчитывала маму Надю, словно это не я, а мама проползла под партами и сорвала урок.

Я тогда действительно не понимал, в чём виноват. Злился на учительницу и считал, что она ко мне несправедлива: я и так стал объектом насмешек, а тут ещё и от мамы Нади влетело. И не мог уяснить, почему мне нельзя было проползти под столом, если так гораздо ближе. Зачем обязательно нужно возвращаться на своё место, чтобы пройти вдоль рядов, как положено.

И только гораздо позже я понял: чтобы исправить ошибку — неважно, свою или чужую — нужно прокрутить всё назад. Не лезть напролом, а вернуться в то место и состояние, когда ошибки ещё не было. Во времени путешествовать невозможно — но кто сказал, что нельзя путешествовать в своём собственном времени, расположенном на чётко отмеренном отрезке чёрно-белой шкалы? Только вернувшись на своё место и пройдя вдоль рядов, можно как следует понять, чего ты на самом деле хочешь. Оценить, дорого ли стоит твоя гордость и твоя боль. Вот в этом умении возвращаться, мне кажется, и есть секрет человеческого прощения.

После скандала на террасе в течение долгих лет мне не приходило в голову, что Лёлина история не менее трагична, чем моя. Мало того, Лёля могла стать мне собратом по несчастью: кому как не ей было известно, что такое навязчивые страхи и внезапные психические отклонения. Наверняка об этом она немало передумала, прежде чем выбрать такой жестокий путь самоисцеления. А может быть, какой-нибудь умник подсказал ей верный способ избежать страха и стыда. Воспитать в себе безразличие к людям, близким и далёким.

Наверное, после того случая у Петровских, если бы я немного подождал и начал действовать мудро, обдуманно: приехал на дачу, поговорил с Жанной, добился встречи с Лёлей, — всё сложилось бы иначе, и мы не расстались бы. И как говорит мой любимый герой, «никто бы не ушёл обиженным». Но я так не сделал. Я ушёл с болью, держался за свою обиду крепко. А потом утешился, как мне и было предложено. Самым простым способом.

Задание 10. Конь в небе

(из коробки №S-49/2Б-ЮХ)

1999 г., 2001 г.

Она вытащила меня на первое свидание со всей наглостью существа, никогда не знавшего поражений. Казалось, её вовсе не волновало то, что природа довольно небрежно выбирала для неё внешность. Она пришла с неловко накрашенным лицом и с глазами, горящими от волнения. С новой причёской — стрижкой до плеч.

— Пойдём отсюда! — выпалила она, шлёпнувшись на сиденье напротив. — Есть я не хочу, а там оркестр играет. Я знаю их трубача. Пойдём! Они нам что-нибудь сбацают.

— Не надо, — сказал я. — Расскажи лучше, как дела у вас… с Лёлей.

Я хотел поговорить о том, что произошло на веранде. Я всё ещё надеялся, что девушка пришла исправить свою ошибку и помирить меня с сестрой. Но у Вики были другие цели.

— Да не хочу я про неё говорить! — девушка вскинула брови. — Я уже сказала тебе всё, что надо, по телефону. Лёлин поступок до сих пор меня бесит.

— По-моему, это не твоё дело.

— Моё, — сказала она. — Потому что ты мне нравишься.

Привстала и заглянула мне в чашку.

— Проси счёт, и пойдём скорее.

Я заплатил.

На мостовой Малой Конюшенной, освещённой вечерними фонарями, прямо под памятником русскому классику, играли музыканты: ударник, Викин знакомый трубач и гитарист, все — длинноволосые, одетые в джинсу и кожу. Гитарист, к тому же, ещё и пел, касаясь микрофона губами. Песенка была известная, она звучала тогда из каждого утюга — про комнату с белым потолком. Вокруг собралась толпа двадцати-тридцатилетних ребят с «Балтикой» в жестяных банках, а чуть поодаль, шагов за двадцать, на углу Невского, с ноги на ногу переминались стражи порядка — о да, ещё стояли те счастливые времена, когда можно было хлебать из горла на глазах у копов (я быстро перенимал сленг моих новых приятелей).

Вика, притопывая в такт ударным, расстегнула свою кожанку, сунула руку за пазуху и выудила оттуда крохотную фляжку. Потом отвинтила крышечку. Подмигнув, сделала глоток. Зажмурилась, резко выдохнула. По выдоху я понял, что девочка запаслась коньяком.

— Ух! Согрелась.

И протянула фляжку мне.

Я отхлебнул. Коньяк был на удивление качественным.

— Где взяла?

— У отца.

Она потянула меня за рукав и потащила сквозь толпу, поближе к музыкантам. Когда они доиграли композицию, моя спутница подпрыгнула и захлопала в ладоши — как будто стала ловить растопыренными пальцами невидимых комаров.

Я сразу вспомнил Лёлю, и воспоминание слегка понизило градус моего веселья. Где она, Лёля? В городе, в отъезде? В стеклянной башенке заброшенного дома? Трахается с кем-нибудь другим? Я вспомнил её полузакрытые глаза, её волосы, падавшие мне на лицо. И этот взгляд, когда после очередного вздоха она оборачивалась и как-то по-деловому говорила: «Я — всё. А ты?»

Трубач помахал Вике рукой, и девчонка в одну секунду кинулась к нему на шею. Наступила пауза, ребята здоровались, а потом гитарист кивнул в сторону микрофона, и Вика подошла к аппаратуре. Было видно, что с музыкантами она дружит давно.

Вика пела, а гитарист подбирал тональность — касаниями подушечек пальцев, — словно ловил на гитарном грифе маленького сверчка. Наконец сверчок попался, и музыка заиграла в полную силу. Барабанщик с размаху вдарил по басам, и за последним куплетом вступило соло трубы. Мне запомнился ещё длиннющий, красный в крупный горох платок, выскользнувший из-под косухи моей спутницы. Одним краем он касался земли.