Я просто влюблённая женщина.

Я сделаю все, что угодно,

чтоб ты стал частью моего мира

и остался там.

Это мое право, которое я защищаю

снова и снова.

Я помню эту песню Барбары Страйзенд, потому что она, кажется, звучала в каком-то фильме. Я смотрел его в одном из тех тёмных и душных подвалов, которые в начале девяностых назывались видеосалонами. Мелодия была известной, но я никогда не слышал, чтобы эту песню пели так, как Вика — голосом неожиданно низким, с хрипотцой. И от этого тембра мне сделалось не по себе.

Фляжка так и осталась у меня в руках, и я вспомнил об этом, когда Вика спела последний куплет, потому что мне захотелось выпить.

Народ хлопал, топал и прыгал. Когда я открыл глаза, зажмуренные после большого глотка огненной воды, Вика стояла передо мной. Она обняла меня за шею, а я был уже пьяным.

Мы целовались в самом центре огромной толпы, посередине Малой Конюшенной: с одной стороны — Гоголь, с другой — Казанский собор.

После коньяка переходить на пиво было неразумно.

Мы болтались по городу и пили водку. Она пила меньше, я больше. Ели чипсы, а когда мне показалось, что девчонка поплыла, я влил в неё литр минералки и заставил съесть хот-дог.

— Если ты до сих пор всё ещё любишь Лёльку, — вдруг сказала пьяная Вика где-то на Васильевском, — то я тебя к ней отведу. Вон её дом. Пятнадцатая квартира.

Мы засмеялись, и я поцеловал её уже почти по-настоящему, если не считать, что оба мы здорово накачались алкоголем.

— Где училась петь? — спросил я её, когда мы подходили к остановке. Троллейбусы уже не ходили, но мы могли хотя бы поймать машину.

— В музыкалке.

— Ты можешь голосом деньги зарабатывать.

Она засмеялась, без единой нотки горечи.

— Мне не светит.

— Ну… — протянул я. — Никто не знает.

— Чепуха, — уверенно сказала она. — Певицами мечтают стать только пятиклассницы.

— Ты ж недавно экзамены сдавала? — я вдруг сообразил, что толком так про неё ничего и не узнал. — Поступила?

— Угу. В архитектурный, — сказала Вика. — И я, и Лёлька. Теперь мы все там учимся. По папиным стопам. Получу диплом и пойду переучиваться.

— На кого?

Вика пожала плечами.

— Наверное, на психолога. Ты читал Эрика Бёрна?

Я не ответил. К поребрику причалила машина. Что мы делали в такси и о чём говорили, почему-то выпало из моей головы. Но я помню, что от дома Викиных родителей до улицы Верности я добирался долго и с трудом.

* * *

Лёлин адрес на удивление чётко впечатался в мою память. В итоге я однажды всё-таки пришёл туда и сломал замок на двери её парадной. Такой примитивный дешёвый замок: домофоны тогда стояли далеко не везде, а подъезды запирались по старинке, с помощью длинного бородчатого ключа.

Сломал замок я сразу после того, как увидел, что Лёля входит в подъезд не одна. Шёл дождь, я стоял под козырьком возле соседней парадной, и они меня не заметили, поскольку были заняты дождём, бородчатым ключом и друг другом.

Лица парня я не разглядел. Он был выше её на голову и одет в серое летнее пальто до колена; раньше такую одежду называли «плащ», а сейчас почему-то называют пальто.

Шёл дождь, у меня болела голова. Внезапно нахлынувшее бешенство, из-за которого пострадал замок на двери парадной, сменилось апатией. Сами по себе возникали мысли, не имеющие никакого отношения ни к Лёле, ни к её сестре.

Я дорабатывал в реанимации последние деньки. Вчера в приёмный покой притащили цыганёнка с судорогами, которого я на свой страх и риск взял в отделение и поставил ему правильный диагноз. Его мать, пожилая усатая цыганка, была мне благодарна настолько, что притащила свёрток, в котором, по её словам, было золото. Свёрток я не взял, а цыганку выпроводил. И вот сейчас, глядя на дождь в Лёлином дворе, я вспоминал пёстрый разворот газеты «Спид-инфо», в который был упакован подарок, и больше ни о чём не думал.

Я долго стоял под навесом из гнилого рубероида, капли падали мне на куртку, но мне было всё равно. Не холодно, не больно. Никак.

Я ушёл и больше никогда сюда не приходил.

Лёля прожила здесь до следующего лета, бросила институт и свалила в Москву. Там она дважды поступала во ВГИК: один раз на актёрское, второй — на факультет экономики. Вторая попытка оказалась более удачной, но училась Лёля на платном отделении. Платить за неё уже было кому: к этому времени у моей бывшей девушки образовался вполне платёжеспособный первый муж.

С тем фактом, что мне досталась не старшая сестра, а младшая, сначала я кое-как смирился, а после и вовсе успокоился. Одно то, что я у неё был первый (однажды ночью это стало для меня полной неожиданностью), не то чтобы накладывало на меня какие-то особые обязательства, но заставляло относиться к ней с особой нежностью и опекой. Может быть, я поначалу не слишком нравился её родителям, но Вика была девушкой резкой и прямолинейной, её сложно было переупрямить, и предки худо-бедно привыкли: к их семье надолго прилепился докторишко без роду, без племени.

* * *

С Викой мы встречались целых два года. И всякий раз, когда я подумывал о том, что пора бы прекратить эту тягомотину, она улавливала, что чувства наши ослабевают, и выкидывала мне очередной свой фортель. Как тогда, с вокалом на Малой Конюшенной. И жизнь делалась веселее.

Однажды зимой она накачала меня кислотой и отвезла на дачу, в тот самый академический посёлок. Не знаю, зачем ей это было надо, и не имею понятия, пробовала ли кислоту сама Вика, но эффект превзошёл все ожидания. Сейчас, по прошествии времени, я думаю, что это была даже не кислота, а какое-то другое вещество с весьма сомнительным составом, горькое, как анальгин или ампициллин.

Так или иначе, на меня накатил настоящий приступ страха, близкий к тем паническим атакам, что стали приходить гораздо позже. Сердце заколотилось, выступил пот, и отовсюду на меня полезли жирные термиты.

Вика, по-моему, испугалась не меньше, чем я сам, и всячески пыталась мне помочь. Выводила наружу, подышать. Впрочем, это я знаю только с её рассказов. Возможно, на самом деле всё было по-другому.

Во время своего вынужденного трипа я не ощущал рядом с собой присутствие Вики. Я вообще её не помню. Когда я очнулся и вспомнил пережитое, с ужасом подумал: вот