Только в тот момент я обнаружил еще одно сходство между ней и марионеткой, помимо глаз и начерченных тушью ромбов. У марионетки черному фраку и такой же рубашке компанию составлял белый галстук, Гвинет тоже была вся в черном, за исключением туфель.

Я чуть не отвернулся от дома, но любил ее, а потому последовал через калитку в железном заборе из заостренных стержней.

– Его зовут Уолтер, – ввела меня в курс дела Гвинет. – Он вдовец с двумя маленькими детьми. Служил фельдшером в армии, а теперь помощник врача.

Она даже не шла, а скользила, как на коньках, и я подумал, что эта девушка никогда не упадет, ни на неровной поверхности, ни на полоске льда, удивительная координация ее движений бросалась в глаза.

– Здесь живет его сестра, Джанет, – добавила она, поднимаясь на крыльцо. – И старая женщина, Кора. Джанет и Кора – медсестры. Пациентку никогда не оставляют одну дольше чем на несколько минут.

– Не слишком ли много для тебя людей? – спросил я.

– Они понимают мои особенности. Не подходят слишком близко. В одной комнате со мной никогда не бывает больше двоих. И с тобой все будет хорошо.

– Я этого не знаю.

– Зато знаю я. Все с тобой будет хорошо.

За дверью, на которой висел рождественский венок, раздалась трель звонка.

Дверь открылась сразу, раздался мужской голос:

– Гуин, мы скучали по тебе.

Я не видел его, потому что стоял, опустив голову, боялся, что балаклавы окажется недостаточно и он узнает меня по глазам.

– Я такая же, как всегда, Уолтер, поэтому обычно никуда не хожу. Но этот вечер… особенный.

Не без предчувствия дурного я последовал за ней в прихожую с полом из толстых досок и круглым, с цветами, ковром посередине. В соседней комнате работал телевизор: серьезный голос что-то вещал.

– Как я понимаю, это Аддисон. – Голос Уолтера.

– Извините, у меня мокрые ноги.

– Ничего страшного, это всего лишь снег.

Мне нравился его голос. Звучал добрым. Хотелось бы посмотреть, как он выглядит, но я не поднимал голову.

– Ты помнишь условия Аддисона, правда? – спросила Гвинет, а после того, как Уолтер ответил, что помнит, задала новый вопрос: – Где дети?

– На кухне. Они знают, что должны там оста– ваться.

– Я хочу их повидать, действительно хочу, но Аддисону будет сложно.

Я гадал, каким невротиком видит меня Уолтер. А может, он думал, что я совсем и не невротик, а законченный псих.

– Джанет тоже на кухне, – добавил Уолтер. – Она готовила ужин, когда ты позвонила, но прервалась.

– Извини, что приехала сразу после звонка.

– Ты – член семьи, Гуин. Тебе и звонить-то необязательно.

– Ты в порядке? – спросила Гвинет, когда мы остались в прихожей одни.

– Да. Я в порядке. А ты?

– Бывало и лучше, – ответила она.

Я поднял голову и оглядел прихожую. Арка справа вела в гостиную. Везде чистота, аккуратность, свет, место гармонии, а не конфликта. Подумал, что живущие здесь люди чувствуют себя в безопасности, порадовался за них, более того, ощутил восторг, потому что у них все хорошо.

Голос из телевизора сообщил, что эпидемия, начавшаяся в Китае, пересекла границу Северной Кореи.

Женщина вышла в прихожую из кухни, и я снова наклонил голову. Она поприветствовала Гвинет, представилась мне – ее звали Джанет, – и я ответил, что рад с ней познакомиться, но смотрел на круглый ковер.

Джанет повела нас на второй этаж. Мы подождали у лестницы, пока она шла по коридору к комнате в самом конце, где Кора, пожилая медсестра, приглядывала за безымянной девушкой.

Я почувствовал, как кто-то с дурными намерениями тихонько поднимается за нами по ступенькам, блокируя отход, повернулся, но никто за нами не следовал.

Джанет и Кора вышли из комнаты пациентки. Прошли в другую, через коридор, и закрыли за собой дверь.

– Это важно, – подчеркнула Гвинет.

– Думаю, да, раз ты так говоришь.

– Я знаю, почему привезла тебя сюда.

– Почему?

Вместо ответа она направилась по коридору к открытой двери, и я последовал за ней. У порога она остановилась. Подняла руки, словно хотела прикрыть лицо, но потом сжала их в кулаки, и на той, что находилась ближе ко мне, ложная татуировка – синяя ящерица – сморщилась, словно ожила и захотела спрыгнуть с кожи. Брови Гвинет сдвинулись, она зажмурилась, сцепила зубы, на виске билась жилка, создавалось впечатление, что она ощущает сильную боль или подавляет распирающую ее злость. Но тут же подумал – не знаю почему, – что, возможно, именно в такой позе она молится, если только молилась вообще.

Она открыла глаза и разжала кулаки. Вошла в комнату. Помня обо мне, выключила верхний свет, притушила лампу для чтения, так что теперь мои глаза, в глубине капюшона, разглядеть никто не мог.

Я посмотрел на закрытую дверь, за которой находились Джанет и Кора. Я посмотрел на пустую лестницу.

Переступая порог, увидел на нем ту же надпись, что и при входе в квартиру Гвинет.

В большой комнате стояли два кресла, комоды, туалетный столик, ночные тумбочки. И две кровати, одна аккуратно застеленная, с декоративными подушками, вторая, ближе к двери, больничная.

Верхнюю половину приподняли, и на ней лежала девочка лет шести, в глубокой коме. Будь она аватаром, инкарнацией не богини, а принципа, ее лицо более всего соответствовало бы аватару умиротворенности, или милосердия, или надежды, а если бы она могла улыбаться… какой бы чудесной была ее улыбка.

Стоя у кровати, Гвинет заговорила, глядя на ребенка, но обращаясь ко мне:

– Если Райан Телфорд убьет меня, если кто-то убьет меня, ты должен позаботиться о ней. Защитить ее. Любой ценой. Любой.

Бомж ночью добрался до дна бутылки, а потом то и дело просыпался от кошмаров, в которых все, кого он подвел в этой жизни, возвращались, чтобы помешать ему заполучить очередную пинту спиртного. В итоге он поднялся с рассветом, чего никогда не бывало, и начал обход проулков на своей территории в поисках банок из-под газировки и прочих ценных отходов, которые давно уже обеспечивали его существование.

Только на этот раз он нашел в мусорном контейнере жестоко избитую, обнаженную девочку лет трех. Поначалу подумал, что она мертва, но потом услышал жалостный стон, похожий на мяуканье котенка, однажды найденного им. Котенок попал под колесо автомобиля, но ему еще оставались две-три минуты жизни. Большую часть жизни бомж уходил от ответственности. Но где-то в глубине души оставался хорошим человеком, которым когда-то надеялся стать, и этот человек откликнулся на стон ребенка. Бомж обнаружил, что еще способен на жалость.