Вскоре в поле зрения попадает небольшой сельский домик. Его скрывает высокий забор.

Молча подходим к нему. Начинают лаять собаки. Возможно, здесь еще живут люди.

Осторожно входим.

Когда заворачиваем за угол, появляется невысокий, морщинистый, белобородый мужик, помахивая ружьем. Я хватаюсь за свой маузер. Очевидно, этого достаточно, чтобы он бросил свое ружье и поднял руки вверх.

Кто это? Он что-то быстро и невнятно бормочет и зовет нас в дом.

Карл тоже держит наготове свою длинноствольную «пушку», пока мы следуем за мужиком внутрь дома.

В доме сумрак, вонь и дым.

В сумраке мы различаем наконец двух женщин и курносого мальчишку лет десяти, робко прячущегося за юбку более молодой женщины.

Я спрашиваю:

– Кто говорит по-немецки?

– Nie zrazumiee pan niemisk, – отвечает мужик.

Мне кажется, это означает «Я не говорю по-немецки».

Это не способствует нашему разговору. Мое знание польского по меньшей мере весьма поверхностно.

Еда, сосиски, масло. Как это по-польски?

Спрашиваю:

– Сосиски, масло?

Киваю в сторону буфета.

Женщины ужасно пугаются, мужик все более придуривается. Нам начинает сильно надоедать их тупость.

Карл начинает кричать и тоже указывает на буфет.

– Heilige Sakrament vom Teufel! У вас есть еда, черт возьми? – орет он, раскрасневшись от гнева.

Поляк вдруг понимает, кажется, этот очаровательный язык. Он подходит к более молодой женщине и начинает поглаживать ее плечи.

– Piekny Kobieta, dobry Kobieta… Czy Masz. (Разве она не хороша? Хорошая девушка, можете воспользоваться ею, если хотите.)

Я изумлен до крайности, требуется время, чтобы я осознал это.

Неожиданно до меня дошло. Мы четверть часа указываем ему на буфет. Но перед буфетом женщина. Его жена.

Ублюдок! Очевидно, у русских (в данном случае поляков из Западной Украины. – Ред.), попавших под оккупацию, принято обеспечивать себе комфорт за счет своих женщин.

Мужик одаривает нас вялой поощрительной улыбкой, которая обнажает его почерневший беззубый рот. Какая досада! Возможно, в ином случае мы бы не отказались.

Наконец несчастный догадывается. И нам не нужно тратить оставшееся для кампании в России время на попытки заставить его понимать.

В три шага я оказываюсь у буфета.

Так яростно распахиваю дверцу, что она чуть не слетает с петель.

Внутри хлеб и бутылки. Негусто.

Нюхаю квадратную бутылку, которая обещает какое-то количество приемлемой водки. Конфискую эту мизерную добычу и даю Карлу понять, что пора возвращаться в лагерь.

Мы с гордостью выходим из дома под неописуемый гомон польских крестьян, которые, вероятно, часами будут выяснять друг у друга, что, в конце концов, произошло. И кто были эти двое вооруженных до зубов эсэсовцев, которые угрожали им с единственной целью очистить их кухонный буфет? Через полчаса мы были в лагере, когда уже наступила ночь. Таков был наш первый день на фронте, весьма необычный.

30 июня. В этот раз все серьезно. Бронетранспортер везет нас на полной скорости к небольшой деревне близ Львова, где, как нам сообщают, располагается важный очаг сопротивления.

Полковник решил передать меня на день в подчинение лейтенанту Шольцбергу, который командует ротой легкой пехоты, приданной танкам. В ожидании назначения я должен ознакомиться с различными видами боя. Так рекомендовано нашим полковым командованием.

Перед нами около пятнадцати танков. Видим, как они движутся вперед тяжелым ходом в нескольких сотнях метров от нас. Неожиданно они поворачивают под прямым углом и направляются в поле. Деревня находится очень близко. Вскоре мы слышим грохот выстрелов их 50-мм (T-III) и 75-мм (T-IV) орудий, вслед за которым сразу же сердито бахают русские противотанковые пушки.

Бронетранспортеры останавливаются в двух сотнях метров от танков. Мы немедленно спрыгиваем на землю.

Танки развертываются веером по местности и ведут огонь из всех орудий по домам.

Лейтенант смотрит на часы. Как раз перед атакой командир дивизиона определил точное время прекращения танками огня. Только после этого можно начать атаку мотопехоты.

С автоматами наизготовку мы прячемся за грузовиками.

Пальцы нервно поглаживают курки.

Внезапно обстрел со стороны красных усилился.

Танки прекращают огонь.

Теперь дело за нами.

С неистовым ором мы выскакиваем из прикрытия и мчимся к ближайшим домам.

Под моей командой два отделения – отделения шарфюрера Дикенера и роттенфюрера Либезиса.

Они знают, что я из Бад-Тёльца. Не пощадят мои чувства, если я допущу малейшую оплошность.

Мои двадцать подчиненных бегут вперед, бросаются наземь между перебежками, используя любое прикрытие, какое попадется – участки разрушенной стены, груды строительного мусора и металлолома.

Теперь русские стреляют в нас в упор.

Несколько их противотанковых пушек установлены в середине главной улицы. Возможно, они полагали, что наши танки будут проходить через деревню.

Та-та-та-та. Это бьет тяжелый ворошиловский 12,7-миллиметровый пулемет. (Пулемет ДШК («Дегтярев, Шпагин, крупнокалиберный») образца 1938 г. – Ред.) Вместе с производимым пугающим грохотом он очень опасен.

В Бад-Тёльце и Зонтхофене мы изучали почти все виды оружия. Была возможность даже пользоваться ими на маневрах.

Солдаты пробиваются вперед через двери домов, открывая их пинками ног или прикладами своих автоматов. Русские быстро выбиты. Те, кто еще в деревне, поднимают вверх руки. Слишком поздно.

Я иду в большой деревянный дом, из которого стреляли полдесятка русских. Эти дикари (защитники своей земли! – Ред.) либо погибли от наших гранат и карабинов, либо сбежали. Я счел все же целесообразным самому убедиться в том, что в доме никого не осталось.

У порога два мертвых тела.

Разбитые черепа, зияющие раны, остекленевшие глаза. Эти двое получили свое.

Я поднимаюсь на второй этаж по шаткой лестнице, сбитой из грубо обструганных досок. За мной следует молодой эсэсовец, которого я встречал прежде. Поворачиваюсь и улыбаюсь ему. Он пришел, очевидно, потому, что увидел, как я один вхожу в дом.

С пальцем на курке своего автомата МР-40 медленно двигаюсь к закрытой двери.

Замок поддается удару ногой.

Из темноты вдруг выступает кричащий человек. Стреляю, повинуясь простому рефлексу. Перемещая ствол по дуге слева направо. В этот раз я напуган, стиснув зубы, в страхе продолжаю опустошать магазин.