Черная дымка, окутавшая меня подобно свинцовому облаку, мгновенно рассеялась, как только я начал стрелять. У моих ног лежит русский, буквально разорванный на куски.

Ощущаю вдруг нервную дрожь и сознаю, что находился в реальной опасности. Это отучит меня думать о себе как о бывалом воине! Очень опасно заходить в одиночку или даже парами в здание, где может скрываться большое число врагов.

Снаружи продолжается артиллерийская стрельба. Кажется, что она грохочет с возрастающей силой. В результате своей авантюры я потерял связь с подчиненными мне двумя отделениями, которые без меня, несомненно, хуже себя не ощущают. Но все равно они, должно быть, думают, что я паршивый командир взвода.

Наступление продолжается. Очищена почти половина деревни. Много трупов русских, но есть и некоторое количество убитых немцев. Противотанковые пушки русских выведены из строя ручными гранатами. Особенно преуспел в этом деле шарфюрер Дикенер.

Он зубами резким движением вырывал чеку, секунду-две ждал, а затем бросал смертоносный снаряд более чем на тридцать метров.

Некоторые дома горят. Зажигательные гранаты тоже вносят свой вклад.

Из-за угла улицы появляется группа русских, которые тащат за собой 7,2-миллиметровую пушку. Они несколько самоуверенны. Четыре или пять дружных залпов встречают их так, как они того заслуживают.

Один из них, схватившись за живот, идет вперед, пошатываясь. Даем ему подойти ближе, не понимая его маневра. Вдруг видим, что он падает и катается по земле, воя, как раненое животное.

Пуля из маузера в голову кладет конец его страданиям. В данном случае акт милосердия помог ему уйти из жизни.

Та-та-та-та… Та-та-та-та…

Ворошиловский пулемет все еще выплевывает свой смертельный яд.

Никто даже не может понять, откуда исходит угроза. Это подлое устройство уже уничтожило дюжину наших солдат. Прикидываю, что если установить угол обстрела и точки попадания, то появится шанс выяснения хотя бы направления, с которого ведется огонь. Вот оно – я заметил его! Окно на втором этаже высокого квадратного здания. Явно административного здания.

– Четыре человека за мной! Пошли!

Подобно индейцам, мы крадемся, один за другим, от стены к стене, от дерева к дереву. Пользуясь в основном естественными укрытиями и заграждениями, мы выходим к цели.

Но эти свиньи заметили наше приближение и открыли ураганный огонь. Нам не добраться до них.

Протяжный пронзительный вопль завершается ужасным гортанным клекотом. Молодой солдат валится на землю с разбитой скулой и простреленным горлом. Он захлебывается в собственной крови, хлещущей изо рта. Нам приходится бросить его. Попытка вынести его в безопасное место стоила бы жизни одному из нас.

Русский пулемет продолжает яростно стрелять по раненому. От первых же пуль агонизирующее тело бедняги спазматически дернулось. Теперь он больше не шевелится. Тоже получил свое.

Я понимаю, что выбить русских невозможно. Нас мало. По моему сигналу мы четверо возвращаемся под укрытие, в расположение остальной роты.

Лейтенант Шольцберг разговаривает со своими подчиненными. Заметив меня, быстро поворачивается.

– А, это вы? Послушайте, мой мальчик, вы получите свою пулю в два раза быстрее, если будете действовать таким образом. Не надо вести себя так, как будто вы рыцарь, совершающий крестовый поход. Просто убивайте русских, вот и все. Я связался со штабом дивизии, попросив прислать на помощь два танка. Вы, однако, оставайтесь на месте, ни шагу отсюда.

Слышится топот бегущих ног. К лейтенанту подбегает эсэсовец и становится по стойке «смирно».

– Господин лейтенант, мы захватили десять большевиков, двое из них штатские. Что с ними делать?

– Ведите их сюда, – приказывает офицер.

Почти сразу появляются русские с поднятыми вверх руками. Скажу без предубеждений: у них не особенно привлекательный вид – бритые головы, монголоидные лица, пергаментная кожа и бороды как у каторжников. Очень напоминают сброд из гетто. На рукавах двух штатских замечаю золотые звездочки.

Комиссары!

Шольцберг заметил, что я смотрю на них. Он понимающе кивает мне:

– Они ваши, Нойман! Распорядитесь ими.

Чувствую, как меня прошибает холодный пот. Их следует расстрелять. Да. Но мне не хочется этого делать.

Мои колебания, хотя и мимолетные, не остаются без внимания лейтенанта, который быстро добавляет:

– Впрочем, лучше не вы. Успокойтесь, Нойман. Пусть эту небольшую формальность выполнит Либезис.

Он подает знак. Спокойно, небрежно, неторопливо роттенфюрер встает и идет к одному из штатских.

– Ты комиссар?

– Да! А что? – говорит пленный в замешательстве.

Либезис медленно достает из кобуры пистолет, вставляет магазин под взглядом вдруг выкатившихся глаз русского, целится в его бритую голову и нажимает на спуск.

Теперь остается только один комиссар.

Мгновение – и больше не остается комиссаров.

Первый пленный бросился на землю, кричал, не понимая, что происходит. Второй попытался удрать. Пуля, должно быть, попала ему в позвоночник, потому что он некоторое время катался по полу, дрыгая во все стороны ногами при неподвижном теле. Затем он замер, сразу и навсегда.

Между тем пленные, охваченные ужасом и под прицелом эсэсовского маузера, отнюдь не выглядят удовлетворенными таким оборотом событий.

Они, вероятно, гадают, как и когда разделят роковую судьбу двух первых мужиков. Но не торопятся выяснять это.

Однако это – война.

Это все же война, и у нас нет времени беспокоиться об их печальной доле.

Прибывают два 22-тонных T-IV. Грохочут их почти 300-сильные двигатели. Они останавливаются в нескольких метрах от нас. Короткими, отрывистыми фразами Шольцберг объясняет танкистам, что от них требуется.

Монстры со страшным скрежетом разворачиваются. Во время движения их пушки потряхивает. Через несколько минут они начинают вести огонь по дому, в котором, вероятно, продолжал укрываться опасный ворошиловский пулемет (12,7-мм ДШК. – Ред.) русских.

Вскоре дело сделано – без малейших помех.

Около дюжины 75-миллиметровых снарядов пробили фасад здания, в то время как тяжелые станковые пулеметы довершили дело.

Теперь несколько пехотинцев вбегают в развалины и через мгновение появляются оттуда, помахивая в победном жесте своими автоматами.

Проводим последний осмотр, чтобы убедиться в полном отсутствии большевиков в руинах. Несколько выстрелов маузеров приканчивают раненых русских и тем самым избавляют их от напрасной боли и мучений. Мы снова возвращаемся в свои бронетранспортеры.

Пленных я больше не видел. Очевидно, их тоже избавили от мучений продолжительного плена.