По сведениям региональной прессы, он бросился с башни замка, расположенного на одном из бретонских островов, в котором обитал несколько лет. Кроме того, замок почти полностью был разрушен случившимся там пожаром. Связаны ли эти события между собой, пока неизвестно».

На маленьком экране телевизора появилось надменное лицо, слишком хорошо известное священнику: лицо Кеннета Цорна.

Отец Эйенга встал и принялся мерить комнату шагами. Давно уже он не чувствовал себя таким печальным и подавленным. К чему было это самоубийство? Это изнасилование самого себя?

И тут он вспомнил странные слова, которые произнес в больнице умирающий пациент: «Ад, отец мой… И я был одним из его демонов…»

Он должен поговорить с Маттиасом Ложье. Должен вернуться в тот маленький больничный центр.

* * *

– Кто ты, Жюдит?

Вопрос все еще звучал у нее в ушах. Делакруа не сводил с нее пристального взгляда. Он дожидался ответа.

– Я… я не понимаю вопроса, – пробормотала она, мысленно благодаря голубоватый свет экрана, маскировавший бледность ее лица.

– Я наблюдал за твоей реакцией на все эти изображения, – сказал он.

– Откуда они взялись? – поинтересовалась Жюдит отчасти из любопытства, отчасти из желания сменить тему разговора.

– Ну, например, антилопа и крокодил были настоящие, а все остальное – трюки, комбинированные съемки. Это кадры, которые я когда-то отснял, но нигде не использовал. В то время, чтобы изучить, как они воздействуют на зрителей, я проверял это на сотнях людей. Собирал их в зале и крутил наиболее жесткие эпизоды, параллельно снимая их лица и отмечая, что надо будет использовать дальше. Но ты не ответила на вопрос: кто ты, Жюдит?

Она сглотнула.

– В каком смысле?

И заметила, что Делакруа улыбнулся.

– Видишь ли, меня интересует все, что происходит глубоко внутри тебя, Жюдит, а вовсе не то, куда ты позволяешь заглядывать другим. Я хочу узнать твои тайны, твои самые глубинные мысли, твой гнев, твои страхи и все, к чему ты питаешь отвращение… А взамен открою тебе двери в мой внутренний мир, в мое творчество. Таково мое условие.

Она почувствовала огромное облегчение. На секунду ей показалось, что Делакруа говорит совсем о другом: о том, что однажды он ее уже раскусил.

– И каким образом я смогу это сделать, как вы думаете?

– Постепенно, шаг за шагом. Ты останешься здесь на несколько дней. И на каждый вопрос, который задашь мне, я отвечу таким же вопросом тебе. Как, на твой взгляд, сделка честная?

Она кивнула.

– А зачем давать мне этот шанс? – скептически спросила она и подумала: «И правда, зачем?»

– Затем, что ты уникальна, Жюдит. Я понял это с первого мгновения, как только посмотрел на тебя. И потому, что ты мне кое-кого напоминаешь… И еще потому, что есть одна вещь, которую ты мне пока не сказала, но скажешь обязательно.

27

Уже начало темнеть, и весь вечер лило как из ведра. Это отнюдь не мешало толпе в часы пик заполнить улицы, перехлестывая через тротуары в непрерывном балете фар и отблесках светофоров, переходящих от зеленого к красному и от красного к зеленому.

Четвертый округ Парижа, рю де Риволи, рядом с ратушей. В этом районе люди выходят из домов даже в проливной дождь. И на это есть веские причины. Ведь здесь так близко все, о чем остальное человечество может только мечтать: хорошие рестораны и бары, бутики, где продается все, что душе угодно, художественные галереи, экомагазины, шестиэтажный универсам, где имеется просторный подвальный этаж с кучей всяческих мастерских и ателье. Сервас никогда не жил ни в Москве советского периода, ни в Кабуле, ни в Могадишо, но знал, что здешние жители – те, кто много рассуждает об упадке и о нехватке продовольствия, – и есть самое привилегированное население планеты, которое ни малейшего представления не имеет о том, что такое настоящая нужда.

Под проливным дождем они пересекли рю де Риволи в медленном потоке машин, движущемся бампер в бампер. Потом проехали по рю де Тампль и по рю де Веррери мимо пустых террас, где со смятых непогодой тентов низвергались маленькие водопады. Зато внутри было полно народу.

Рю дез Аршив, Архивная улица.

Сервас увидел мерцающую вывеску. Можно было бы ожидать, что «Кабаре руж» окажется где-нибудь возле Пигаль или Фрошо – например, возле «Помады» или «Грязного Дика».

– О’кей, – сказал Пьерра. – Давайте разговаривать буду я, хорошо?

Пьерра был колоссом пятидесяти лет от роду, с лицом, словно созданным резцом скульптора, с гигантской грудной клеткой, крупным носом и маленькими серыми глазами с красными прожилками. Он круглый год носил одежду цвета хаки и брюки со множеством карманов. С такой внешностью он с успехом мог бы сыграть роль Джина Хэкмена в римейке «Французского связного». Сервас уже не помнил, как его зовут. В школе полиции его уже тогда называли просто Пьерра. Эта фамилия, похожая на слово «камень»[13], дополняла образ. Но Мартен уже не раз убеждался, что за такой монолитной внешностью скрывалась невероятная живость ума.

Они постучали в черную дверь и вошли в грот, обитый красным бархатом, с плотным ковром на полу и с мягким, рассеянным светом. Небольшой грот вибрировал от ритмичной пульсации басов, раздававшихся из-за занавеса слева. В глубине располагалась барная стойка, а за ней стояла девушка, одетая в узкое золотистое платье, на вид очень хрупкая и бледная.

– Аркан здесь? – спросил Пьерра.

– А кто его спрашивает?

Пьерра назвался. Девушка скрылась за потайной дверью. Эсперандье отодвинул занавес и быстро оглядел зал. Было еще рано, и в зале никого не было; только на сцене, под ярким светом прожекторов, трое мужчин возились с конструкцией из крюков, кабелей и натяжек, которые свешивались с потолка. «Подвешивание», – подумал Сервас. Наверное, этот трюк был гвоздем программы.

Когда Аркан вышел из маленькой двери за стойкой, глаза у Серваса сами собой вылезли из орбит. Перед ним стояло самое удивительное существо из всех, кого ему доводилось видеть. Хозяин «Кабаре руж» был ростом больше двух метров и настолько худ, что походил на скелет. В его лице странно сочетались гладкие выпуклости и утолщения с резкими и острыми, почти гротескными чертами, и каждый сантиметр кожи был покрыт либо татуировкой, либо пирсингом. Изогнутая серебряная перегородка соединяла ноздри с гребнем носа, а вытянутый череп целиком покрывала татуировка, создавая иллюзию кружева или мозаики. Зрачки закрывали красные линзы, из-за которых его глаза горели таким ярким пламенем, что Сервас почувствовал себя неуверенно, оказавшись с ним лицом к лицу. Несомненно, весь этот маскарад был рассчитан именно на такой