– Вы – это все, что осталось у меня в память о Дарине!

Все поплыло перед глазами Лизы, но вот из этой мути выплыло красивое, залитое слезами лицо Чечек, ее тоскливый взор, вспомнились ее последние, предсмертные признания, и непослушными губами Лиза проговорила:

– Милостивый боже! Так это ты, Славко?!

О, какой огонь полыхнул в угасших было очах, каким счастьем исполнился голос!

– Она говорила обо мне? Она не забыла меня?!

Он плакал, не стыдясь слез; и сердце Лизы сжалось от боли, ибо то, что она говорила, слышать ему было тяжело и горько:

– Мудрено забыть после того, что ты с нею сделал…

Выражение счастья исчезло с лица, он покорно кивнул:

– Каюсь. Грешен! Перед нею и отцом ее грешен. Дарину предал я на поругание и гибель, отца ее – на мучительную смерть обрек. Верен был в ту пору ордену беззаветно, и не было для меня ничего святее. Уповал всею душою, что лишь орден освободит родимую Украйну от гнета России. За это все готов был отдать. Все самое дорогое и жизнь свою!

– Ты-то жив, – не сдержалась, чтобы не съязвить, Лиза. – Ты жив, а они в могиле!

– Жив! – кивнул Славко. – Пока…

Сердце у Лизы сжалось, когда она осознала, что обрушилась на обреченного, и снова вспомнила, скольким они с Августою ему обязаны.

– Как же ты наконец осмелился супротив них пойти? – Она кивнула куда-то в сторону, словно оттуда, из мрака, глядели сонмы немигающих, беспощадных глаз приверженцев этого неведомого ордена.

– Дарина… – прошептал он чуть слышно.

Ничего более не было сказано, но вся глубина мучительного раскаяния этой преступной души враз открылась пред ней, и теперь ею владела только щемящая жалость. Тот подавленный стон за стеною из комнаты в остерии при упоминании Дарины – его издал Славко, вдруг узнавший о смерти своей возлюбленной от женщин, которых должен был убить в следующий миг; и рука его дрогнула. А история Чекины тоже напомнила ему судьбу Дарины, вот почему он был тогда столь бледен, так страдал. Эта поруганная, преданная любовь, отомстившая в конце концов предателю его же руками, внезапно показалась Лизе сходною с тем пламенем, кое сжигало ее сердце, не давая пощады. Что бы ни делала она, в чьи бы объятия ни бросалась, где бы ни искала забвения – все тщетно. Ей никогда не забыть Алексея, никогда не изжить мучительной страсти к нему, смертельной своей любви, а потому никто не мог понять Славко так, как она.

Она торопливо отерла лицо и хрипло промолвила:

– Я прощаю тебя. И верю, что Дарина оттуда, с небес, сейчас смотрит на нас и тоже прощает тебя.

– Благослови вас Бог, сударыня, – отозвался Славко. – Теперь смерть мне не страшна. Умру счастливым, ибо скоро увижу ее…

Только теперь Лиза вспомнила, где они находятся.

– Мессир! – вскричала она. – Пощадите его! Вспомните, ведь он пожертвовал в угоду ордену своей возлюбленной, предал ее страшным мучениям и гибели наконец! И потом его следует поблагодарить за то, что мы остались живы. Ведь вы сами недавно признали, что напрасно пытались погубить нас!

– Вы имеете весьма слабое представление о дисциплине и о необходимости неуклонного исполнения приказаний, ваше высочество, – перебил укоряющий голос из темноты. – В ваших же интересах как можно скорее изменить свои позиции, ибо рано или поздно они приведут вас к гибели… Что же до сего ослушника, то его время и терпение ордена истекли!

Изумление вспыхнуло в серых глазах Славко при словах «ваше высочество», обращенных к Лизе. Тут же он улыбнулся и покачал головою, давая понять, что не выдаст ее, хотя бы этим, пожалуй, мог купить себе если не окончательное помилование, то отсрочку казни.

– Я много грешил, ваше высочество, – промолвил он с мягкою улыбкою в голосе, в ответ на которую Лиза не смогла не улыбнуться, хотя сердце ее сжималось от ужаса, – но я многое понял. Здесь, на чужбине, да и вообще перед лицом общей опасности, имеет смысл лишь одно: русские или украинцы – все мы братья по роду и Богу, все мы славяне, и только вместе мы…

Он не договорил. Араторн, вынырнувший из тьмы, нанес ему ужасный удар шпагою в живот.

Славко вскочил; издавая отчаянные крики, он попытался бежать, но силы ему изменили: рухнул на пол и пополз, как затравленное животное.

Стражники кинулись вперед с обнаженными шпагами. Удары сыпались на жертву; долго никому не удавалось нанести последний, смертельный, удар.

Все вокруг, куда хватало глаз, было залито кровью. Но вот Лиза, оцепеневшая, с широко раскрытыми глазами, услышала короткий, резкий вопль; убийцы враз отошли от беспомощно простертого тела: Славко испустил дух.

Ноги у нее подогнулись, она сползла спиной по мрамору колонны и поникла на полу.

* * *

Лиза не знала, сколько времени пробыла в обмороке, но очнулась, когда чьи-то грубые руки начали бесцеремонно поднимать ее. Голова кружилась, тошнило, попыталась высвободиться и стать самостоятельно. Для этого снова пришлось опереться на ледяной столб колонны. Это прикосновение пробрало до костей, зато вернуло некоторую бодрость и ясность мыслей.

Открыв глаза, с опаскою огляделась и увидела, что мертвого тела уже нет, почти все факелы погашены, и тьма скрыла кровавые следы. Пленницу пока не увели: она стояла неподалеку, молитвенно сложив руки; и хотя шепот ее достигал слуха Лизы, ни слова нельзя было разобрать.

– Если не послушанием, то приказанием ведут того, кто хочет идти; того, кто не хочет, тащат, говорил Гораций, – раздался спокойный голос мессира. – Это зрелище не преследовало никакой иной цели, кроме как показать вам, что шутки с нами плохи и мщение ордена неизбежно настигает отступника. Однако вам надо приучать себя к подобным зрелищам, если вы хотите управлять Россией! Колесование, четвертование, усекновение головы, дыба, кол, кнут, отрезание языка – это ведь излюбленные развлечения ваших царственных предков в отношении тех, кто проявлял неповиновение!

В его словах звучало плохо скрытое презрение. Впрочем, мессир тотчас смягчился:

– Я не стану усугублять вашей подавленности зрелищем еще одной казни, хотя особа, кою вы видите здесь, тоже принадлежит к числу ваших приближенных и приговорена к смерти за ту же нерадивость и неисполнительность, которые сгубили нашего малороссийского приятеля…

Он не договорил. Пленница истошно закричала из-под своего мешка, и голос ее был так пронзителен, что каждое слово стало отчетливо слышно:

– Мессир! Во имя Господа! Выслушайте меня!

– Как вы понимаете, – продолжал мессир, словно эти предсмертные вопли были не более чем жужжание мухи, – не в ваших интересах вести с нами двойную игру, ваше высочество!

– Мессир! – вновь закричала пленница. – Выслушайте меня! Агнец Божий, искупающий прегрешения мира, даруй им вечный покой!

Очевидно, эти латинские слова были чем-то вроде всевластного пароля, ибо они нашли путь к сердцу мессира, и он соизволил обратиться к пленнице: