трёх я буду дома, потом уеду, а не уеду, лягу спать, усну, пушкой не разбудишь. Прикинь, чё к чему. Пойдёшь и передумаешь, вернуться можешь… мол, на охоту бегал, мало ли… Ну а решишься, соберёшься, тогда вот это завали снежком и разровняй, где потоптались, полоумный, – отбарабанил быстро, чтобы успел Забалуев выслушать, проводил глазами до крыльца его, вдавил его взглядом в сени и двери мысленно помог ему закрыть. Вдохнул через пересохшее горло влажного, прохладного воздуху, еле-еле протолкал его в лёгкие – и сам долой из огорода.

Бредёт Несмелов, только под ноги себе смотрит, вполуха слушает, как молодёжь возле клуба веселится, и напевает тихо песенку, что к языку вдруг прилипла: «Если курица пройдёт, то петух с ума сойдёт», – и не всю песенку от начала до конца, а лишь эту строчку; напоёт, отмахнётся, отплюётся от неё в сердцах и… снова повторяет. Бывает так, с любым случается.

А домой как прибыл, в прихожую вступил, так сразу и на кровать, не раздеваясь, повалился. Бочком на ней приткнулся – лицом к стенке. Лежит – как ребёнок. Долго неподвижным внешне оставался, изнутри же донимаем плясовой – песня так и не отстала. Затем поднялся, маленького Чеснокова с его крохотной, но надоедливой тальянкой, обозлившись крепко, из головы вытряхнул, разделся, огня добавил в лампе – та едва уж и дышала – и печь растопил заново. И по теплу уж так: из угла в угол, избёнку расшатывая, из прихожей в горенку, и обратно, полом косым скрипя, слоняться начал. Устал ходить, наскучило ли. Сел к столу. Вынул из кармана часы, поднёс их к лампе, повернул так, чтобы в глаза стеклом не бликовали, распознал время: половина третьего, – послушал: тикают, – сказал так: «Дурень-то, а… и говорил бы уж: до двух», – задул, ладонью помогая, лампу. На кровать опять уже в потёмках перебрался. Полежал. Поднялся. Сел. Сидит, ни зги не видя. Сколько так сидел, и сказать трудно, а после и слышит: будто в ограде кто-то – у ворот заложка будто брякнула – или, задумался, так показалось? Всё же оделся. Расторопно – как по тревоге. На крыльцо выскочил – не с яркого света: хоть и темно, но различает: убелённый снегом, человек стоит возле вереи.

Говорит ему Несмелов, с крыльца не спускаясь:

– Э-э?..

– Да-а, – отзывается человек. Хоть и в шапке, хоть и обут и одет иначе, чем был при встрече предыдущей, но по голосу – он, Забалуев, вряд ли ошибёшься – никто в Каменске так не говорит.

– А-а, да-а… ты, – Несмелов суетливо. – Нормально… но. А я… конь, подумал, со двора вышел, шатается… есть у него такая мода – среди ночи… ага, и блудит, как… чума… или холера.

– Нет, – говорит Забалуев, – это я.

– А? – говорит Несмелов. И тут же: – А-а, да вижу уж, узнал, – и спрашивает: – Как пришёл сюда – задами?

– Наверное, – говорит Забалуев. – По следу. Что тут, зады, нет ли, не знаю. Как вы сказали, так и шёл.

– Ну да… Ну ладно, – говорит Несмелов. Сказал так и с крыльца спустился. Полушубок на ходу застегнул на все пуговицы. – А время-то… – прошёл к амбару. – Чай уж не будем пить, в избу-то не зову, – залез под стреху. Лыжи достал и: – Прими-ка, – говорит. – Не мои. Моего-то чё тут мало. Хозяина бывшего. Век уж лежат… На японской того ещё порешили… Юксы прочные – не лопнут, проверял как-то… А на пимы-то тебе влезут, нет ли?.. большие, вижу… Не подумал.

– Не знаю, – говорит Забалуев. Принял лыжи. Стоит с ними в обнимку.

– Один хрен, чё там, других всё равно нет. Как-нибудь уж, – говорит Несмелов. Запыхался, пока за лыжами лазил: шумно дышит. – К кому просить же не пойдёшь… Где вдруг сломашь, идти ли худо шибко на них будет, до Цыбули доберёшься, тот, может, свои какие даст… так, мол, скажи ему, что ты с возвратом… хотя и вряд ли – прижимистый больно… Вроде, смотрел, ничё они, с виду-то, ладные… чуток, конечно, покривели… пересохли… но за сохатым не бежать.

– Да я… Вы знаете…

– Да ладно, ладно… Так только… и мне кажется… но. А чё, вон Клюев в Елисейске, был такой… и есть, пошто я: был-то… есть, ничё ему, живой-здоровенький… из бывших, из правящих даже – не то что мы с тобой, ну ты-то, правда, грамотный… но, а уж чё, кээрдэ, парень, значилось, не хухры-мухры… Предупредили вовремя, взял и смотался – никто его и не искал… забыли будто. И знают – где, и знают – чё… но – нет? – нет, и будто не было. Не на глазах – и нет человека, когда кто рядом, дак мозолит… А появись он счас, ему недолго, дак и внимания, поди, не обратят… Не знаю… А доведётся если, свидимся, дак и подробней расскажу – маленько в курсе… Так только, ага… не знаю, правда, но мне кажется. На-к вот, возьми… А? Чё? Не понял.

– Что это? – спрашивает Забалуев, не выпуская из объятий лыжи.

– Да сухари-то… обещал… тут, в кошельке… там и картёнка, – говорит Несмелов. – А может, мало ли, и пригодится, но, худо-бедно, оринтир. Тут, сразу от Каменска, мимо кладбища – прогал вон, в ельнике, светлеет, видишь? – до Акулины всё доро́гой. Тут-то ничё, что и темно, тут не собьёшься – с ямщиной ездят, дак набили… по тракту будто, и ноги тут не наломашь. К Акулине придёшь, скажешь, мол, от Несмелова, переночуешь, обогреешься и сразу в путь. И чтоб ни слова никому – ей строго-настрого, та и сама, конечно, догадается. Оттуда – до Цыбули. Тот глуховат, ори ему прямо в ухо, не стесняйся… ещё, подлец, и притворится, а попросишь если чё, дак и вобшэ… будто не с ём – со стенкой разговаривашь. Ему – про баню, он – про пим. Как до него пройти, есть там, на карте, разберёшься, и Акулина, та подскажет, где, может, знат, и поровней, и покороче, чтобы поменьше ноги выворачивать – ещё сгодятся. От Цыбули до Чёрного ручья, там – падью… Лыжи там, смотри, не сломай… на пнях-то да на кочках – горельник… А по ручью как вверх подымешься, старый прииск будет… переночуешь. Дойдёшь до Анциферовки, а там снова… среди листвяга… увидишь… заимки, тоже приисковые. Смело ступай туда – пустые, нет никого в них… но. Если, конечно, не сгорели… в прошлом году ещё стояли… А от заимок – до Еловой – речка такая… вон, с нашу Змеёвку… чуть разве шире… снегом-то заровняло счас, и