– Да бросьте вы, коллега! Это сейчас ему позволяют резвиться и блистать, но аспирантуры мальчишке не видать как своих ушей. Хлопотать за него некому. Да он и сам не пойдет, даже если вдруг предложат. У него на шее маленькая сестра и мать-алкоголичка. На аспирантскую стипендию он их не прокормит. Сейчас он подрабатывает фельдшером на «Скорой помощи», там же и останется врачом, когда диплом получит. Бедный мальчик, я вообще не представляю себе, как он живет! Успевает и зарабатывать, и наукой заниматься, и на красный диплом уверенно идет. А ведь на нем вся домашняя хренотень, мать абсолютно невменяемая да еще сестра детсадовского возраста.

Вероника ужаснулась. Ей никогда не приходилось отвечать за кого-то, кроме себя самой. Но если сам ты можешь не поесть, то разве можно не накормить малолетнего ребенка и безумную мамашу? Она глубоко затянулась сигаретой, чтобы подавить горестный вздох. Она-то была уверена, что уже познала в жизни все самое тяжелое, но выходит, что вон сколько бед обошло ее стороной!

Она никогда не знала бедности и, в конце концов, всегда была свободна! Мать-алкоголичка – какой ужас! А детские болезни сестры? Интересно, сколько свиданий пришлось пропустить из-за них этому бедному красавчику Миллеру?

Но ведь кто-то же помогает ему! Какие-нибудь дальние родственники… Или та девушка, которую она придумала во время его выступления. Однако, если бы она была, мужчина, рассказывавший коллеге о страданиях юного Миллера, добавил, бы наверное: хорошо еще, что у него есть невеста, которая помогает по хозяйству.

И вот еще что непонятно: если этот мальчик знает, что ему придется работать на «Скорой помощи», зачем он тратит время и силы на научную работу? Или он тешит себя мыслями, что сестра вырастет, а мать умрет, и он сможет вернуться в большую медицину? Но если сестра еще ходит в детский сад, то когда это произойдет? А ведь после двух-трех лет работы на «Скорой» в большую медицину уже не возвращаются, и студент третьего курса должен это понимать. Его сегодняшние успехи забудутся через пару лет, да что там, через месяц никто из профессоров, присутствовавших на этой конференции, даже не вспомнит его фамилию!

Ее недавнее раздражение сменилось жалостью. Ведь кому, как не ей, сочувствовать человеку, знающему, что в его жизни нет будущего, но все равно пытающемуся бороться? Но за Веронику все решила судьба, а этот мальчик добровольно отказался от нормальной полноценной жизни и научной карьеры. Ведь он мог сдать сестру в детский дом, а мать в интернат, и кто бы осудил его за это?

Интересно, а она смогла бы так – отказаться от счастья, чтобы иметь возможность помогать родным? Нет, от жизни с Костей она не отказалась бы ни при каких обстоятельствах, да и не было у нее никого роднее Кости. А вот что касается хирургии… Допустим, не она бы сломала руку, а сестра стала бы беспомощным инвалидом, требующим постоянного ухода. Смогла бы Вероника ради нее уйти из клиники? Или сдала бы ее в дом инвалидов? Ведь уговорить свою совесть всегда легче, чем отказаться от желаемого. Если напрячь мозги, так можно не только себя оправдать, но еще и героем представить. Или жертвой – кому как больше нравится…

В общем, когда на площадку с сигаретой в руках вышел Миллер, Вероника смотрела на него уже совсем другими глазами.

* * *

Клуб Военно-медицинской академии, где проводилась конференция, они покинули врозь, но договорились встретиться у метро. У Вероники не было никаких иных намерений, кроме как поговорить с юношей в спокойной обстановке, подробно выяснить его обстоятельства, а потом подумать, нельзя ли что-нибудь для него сделать. Встреча была назначена подальше от любопытных глаз, поскольку Вероника не хотела волновать генерала, которому обязательно доложили бы, что его супруга ходит на научные конференции не ради науки, а ради молодых ученых.

Миллер предложил зайти в кафе гостиницы «Ленинград», и Вероника еле устояла от волной нахлынувшего воспоминания.

– Нет, ни в коем случае!.. – Позже она узнала, что ее резкий отказ был воспринят как забота о кошельке бедного студента.

– Тогда куда же? – Миллер достал из кармана сигареты, предложил ей и закурил сам.

Болтаться с ним здесь, у Финляндского вокзала, на виду у медицинского бомонда, группами подходившего к станции метро, было в сто раз глупее, чем просто вдвоем покинуть конференцию.

«Немедленно брось сигарету! – приказала она себе. – Запиши координаты этого парня и уходи. Устроить его судьбу можно и по телефону. Зачем ты губишь себя, убиваешь те крупицы хорошего, которые в тебе еще остались? Ты превратилась в холодную и злую тварь, изнывающую от ненависти к людям, и единственное, за что ты еще можешь себя уважать, – твоя женская честность. Зачем ты хочешь растоптать и ее?»

Но вместо того чтобы послушать внутренний голос, она заставила его замолчать и безразличным тоном предложила Миллеру:

– Давайте подышим свежим воздухом, раз уж мы оказались возле вокзала.

Хуже всего было то, что она ясно видела: Миллеру тоже не хочется продолжать это знакомство!..

Дальнейшее она и теперь, по прошествии многих лет, не могла вспоминать без стыда… Вместо того чтобы разъехаться в разные стороны, они принялись по очереди звонить из автомата. Вероника сказала мужу, что встретила подругу по институту; Миллер попросил соседку забрать сестру из садика и накормить ее и мать ужином, поскольку у него образовалось выгодное дежурство.

Наворотив горы вранья, они стали ближе друг другу… Ведь оба продемонстрировали готовность изворачиваться и лгать ради того, чтобы оказаться в одной постели. Купив в ближайшем гастрономе хлеба, «Докторской» колбасы и бутылку лимонада «Буратино», парочка отправилась на дачу Смысловского.

…Стояла тишина, какая бывает только поздней осенью в опустевших дачных поселках. Дома, которые Вероника привыкла видеть в обрамлении зелени, казались незнакомыми среди голых веток. Звуки шагов по влажной земле разносились далеко-далеко, и слышно было, как последние листья падают с веток. Быстро начинало темнеть, но в поселке не зажглось ни одного окошка, и дорогу пришлось находить в тусклом сером свете фонарей. Неожиданно сзади свистнула электричка, и Вероника растерянно оглянулась, не сразу вспомнив, что они отошли от станции километра на три.

Было немного жутко, да и туфли, при всем их итальянском великолепии, мало подходили для ходьбы по дороге, густо усыпанной прелой листвой. Миллер не предложил ей руки, но Вероника понимала, что от его прикосновения ей не станет теплее и уютнее.

О чем он думал тогда, мрачно следуя за ней, она не знала до сих пор. Этого они никогда не обсуждали.

Она сразу затопила печь, но большой дом прогревался медленно, и они устроились в коконе из одеял, пытаясь согреться чаем. Крепко прижиматься друг к другу их заставляло не желание, а холод. Ничего больше. И Вероника с тоской думала о том, что им вскоре предстоит проделать на отсыревших простынях…

«Это должно было быть в моей жизни, только совсем с другим человеком! Пить чай из одной чашки, сворачиваться с любимым в один комочек, боясь высунуть из-под одеял даже нос, прижиматься друг к другу и глупо хихикать – на все это я когда-то имела право… – Она зло стряхнула пепел прямо на пол. – Да, мне хочется спать не со стариком, а с молодым парнем, что в этом странного? Души у меня больше нет, но тело живо, и оно имеет право на свои радости. Похоронить себя я всегда успею. Боже мой, какой я стала стервой… Или не стала, а всегда была такой, и Костина смерть для меня всего лишь предлог оправдать черноту, всегда царившую в моей душе».