Вспомнилась Эсфирь Давыдовна. «Бедные вы девочки, – качала она головой, – не знающие, что такое нормальные семейные отношения. Больше всего на свете вы жаждете любви, она нужнее вам, чем вода человеку, пересекшему пустыню, но вы же понятия не имеете о том, что такое любовь! Изголодавшиеся, вы хватаете первые попавшиеся отбросы и жадно тянете их в рот так, что попробуй отними. Но любовь – это не томление, которое охватывает при виде самого красивого мальчика в классе. Любовь – это когда вы идете по жизни плечом к плечу, и оба знаете, что вы самые верные и надежные союзники».

«А безответная любовь?» – спрашивала Вероника.

«Запомни, что безответной любви не бывает. Это лень, трусость и спекуляция. Если женщина не хочет вставать в семь утра, чтобы накормить мужа завтраком, стирать ему носки и гладить сорочки, она придумывает себе неразделенную страсть. Но страдать по прекрасному принцу гораздо проще, чем каждый день готовить обед субъекту, который храпит по ночам, везде разбрасывает одежду и вовремя не приходит домой. Безответная любовь – способ спрятаться от жизни, вот и все».

«Может быть, я потому и не забываю Костю, что это позволяет мне чувствовать себя несчастной страдалицей? – думала Вероника. – Жизнь обошлась со мной жестоко, значит, теперь мне можно все: завидовать, ненавидеть, заводить молодого любовника. Я использую свое горе как индульгенцию, хотя никто не отпускал мне грехов…»

До Нового года она успела много сделать для Миллера и его семейства. Конечно, без помощи мужа ей не удалось бы ни перевести девочку в хороший детский сад, где работала круглосуточная группа, ни устроить мать Миллера к психиатру, который хотя и не вернул ей рассудок, но избавил от острых приступов, ни тем более найти Миллеру необременительную работу в медицинском издательстве. Возможно, Смысловский догадывался, почему его жена так хлопочет о молодом красавце, но делал вид, что туманные объяснения вроде «сотрудница попросила меня принять участие в ее племяннике» вполне удовлетворяют его. Узнать, есть ли среди работников Вероникиного здравпункта тетка будущего врача по фамилии Миллер, не составило бы для него труда, но Смысловский не стал унижать себя и жену подозрениями. Наоборот, он проникся искренним сочувствием к судьбе талантливого юноши. Он даже попросил Веронику принести ему научные статьи Миллера и, внимательно их изучив, начал хлопотать об аспирантуре.

Теперь после работы Вероника иногда забирала сестренку Миллера из садика и приводила ее в коммунальную квартиру, где готовила обед на два-три дня, убирала и стирала белье. По правилам коммуналки семейство Миллер имело право на большую стирку только по вторникам, и она старалась оказаться здесь каждый вторник. Веронике очень хотелось, чтобы Дима заказал ей ключи от квартиры – тогда она могла бы что-то делать по хозяйству, пока он на работе или на занятиях. Но он неизменно ссылался на то, что боится оставлять Веронику наедине с матерью.

Эта худая женщина с мертвым взглядом действительно вызывала у нее чувство, близкое к ужасу. Нет, несмотря на безумие, она не утратила женской опрятности, самостоятельно ухаживала за собой, но когда Вероника пыталась представить, какие мысли бродят в сумерках этого угасшего сознания, ей становилось жутко.

Димина мать целыми днями сидела на кухне и курила – летом в открытое окно, зимой в форточку. Она покорно принимала из рук сына таблетки и еду, ела аккуратно и повышенного интереса к пище, как многие сумасшедшие, не проявляла. Дима не стеснялся рассказывать Веронике, что главной проблемой были острые психозы, которые накатывали на нее внезапно, и тогда она металась по квартире, без спросу врывалась в комнаты соседей, что-то говорила, но настолько быстро и неразборчиво, что никто не понимал ее, а непонимание провоцировало агрессию. В таком состоянии она могла нанести физический вред себе или маленькой дочери. После консультации у известного психиатра, друга Смысловского, эти приступы прекратились, и Миллер уже не так беспокоился, оставляя ее дома одну. Свою маленькую сестру он не оставлял наедине с матерью ни при каких обстоятельствах.

Сначала Вероника боялась подавать еду больной женщине, ей казалось, что присутствие незнакомого человека может вызвать новый приступ, но потом поняла, что матери Миллера абсолютно все равно, кто ее обслуживает. Собственных детей она не узнавала уже пять лет, так что уж говорить о Веронике…

Миллер рассказал ей, что его мать заболела после автокатастрофы, в которой Димин отец погиб на месте, а она получила тяжелую травму черепа.

«Поэтому теперь она и не хочет узнавать своих детей, – с сочувствием думала Вероника. – Ведь у нее больше нет сил горевать, если с ними что-нибудь случится».

Шло время, и все больше ей хотелось, чтобы это стало ее жизнью: беготня в детский сад, котлеты из путассу – дешевой тощенькой рыбки с огромными грустными глазами, печенье, хранящееся в железной банке в тайном уголке буфета и выдаваемое сестренке поштучно, детские колготки с дырами на коленях и больших пальцах, которые, как оказалось, Миллер превосходно умеет штопать.

«Мы могли бы рука об руку переносить бедность и несвободу, – строила Вероника туманные планы на будущее. – И наверное, полюбили бы друг друга. А что сейчас? Как бы я ни заботилась о нем и его семье, он знает, что это всего лишь игра. Стоит мне выйти за порог его дома, я сразу превращаюсь в обеспеченную даму, надежно защищенную от житейских неурядиц.

Зачем я вышла за Смысловского? Нужно было терпеть, ждать, когда моя боль хоть немного утихнет… Тогда я смогла бы стать женой нормального парня. Конечно, я не любила бы его так, как любила Костю, но я была бы ему верным товарищем. Мы вместе переживали бы голодную, но веселую молодость и, наверное, навсегда остались бы молодыми друг для друга. Почему я не слушала людей, которые говорили мне, что время лечит? Почему считала их пошляками, не способными понять мое великое горе? Мне казалось, что они говорят банальности, но, может быть, именно в банальностях и заключается правда жизни? А Смысловский… Да не специально ли он растравлял мое горе и потакал моим истерикам? Ведь он всегда соглашался, когда я говорила, что нормальная жизнь для меня кончена, что я никогда не смогу полюбить снова… Прежде чем сделать предложение, он укрепил во мне уверенность, что обычная семейная жизнь для меня невозможна, а значит, нужно довольствоваться ее иллюзией».

Вероника лелеяла в себе эти злые мысли, чтобы иметь повод ненавидеть Смысловского и желать его смерти. Да, к ее стыду, было и такое. Ложась спать, она мечтала, как утром найдет рядом с собой бездыханное тело мужа… Тогда она могла бы стать женой Димы.

Но сам Миллер не строил планов на их совместное будущее и не предлагал ей оставить Смысловского. Помощь Вероники он принимал с благодарностью, но никогда не обсуждал с ней своих чувств по поводу того, что пользуется протекцией ее мужа. А если она приносила продукты или вещи для сестры, он не предлагал ей возместить траты. Когда она впервые пришла к нему с продуктами, купленными на рынке, он сказал, что не может себе позволить таких расходов. Вероника горячо возразила, что это ее право – помогать его семье, и он не должен отказываться от ее помощи. Она ожидала возражений, готовила контраргументы, но тогда он просто промолчал. Миллер вообще никогда не открывался ей, не делился своими переживаниями, и, уж конечно, не признавался в любви.