есть здесь. Особенно зимой. Но несколько часов в день мне нужно проводить в деревянном доме. Дышать, читать, думать. Спать днём. Играть. Рисовать.

— Полагаю, домик у тебя будет. Не каменный, как у Наф-Нафа, раз ты каменный не хочешь, но и не соломенный, как у Ниф-Нифа. А если что, ты всегда сможешь перебраться во дворец, где прочные стены и дубовые двери. Нам не страшен серый волк.

— Я сам серый волк! — воинственно сказал я.

Насчет домика я думал давно. Там, в двадцать первом веке, я читал на форуме гемофиликов, что жизнь в деревянном доме удлиняет «белые» периоды, периоды, когда кровоточивость не проявляется. Якобы. Воздух, магнитные поля, оптимальные условия для организма, и всё такое. Ну, читал и читал, толку-то. Форум международный, за деревянные домики ратовали норвежцы. А у нас деревянный домик — значит, деревня, а если деревня, значит, с медициной не очень, помощи не дождёшься, а пока выберешься в областной центр, может быть уже поздно. В общем, чистая теория на помечтать после обеда на диване. Ну, а здесь — здесь можно и в самом деле попробовать. Вреда-то не будет. Поставить деревянную избу из тех, что получше, сейчас, в тринадцатом году, стоит рублей пятьсот, совсем хорошую тысячу, я узнавал. Главное — землю иметь, где строиться. Ну, строиться будем здесь, в парке, а изба нам, царям, конечно, обойдется дороже. Сосна пойдет в дело не простая, а сибирская, кедровая — это я потом скажу. И — чтобы никакого чугуния! Если где-то нужен металл — пусть будет медь. Что-то связанное с магнитными полями. Тоже якобы помогает. И крышу ни в коем случае не железную, ни-ни-ни, и думать не смейте. Черепица, тёс, а лучше всего солома. Нет, солома — это для Ниф-Нифа, пусть будет тёс. Лиственница. Впрочем, есть архитекторы, им и решать. С учётом пожеланий заказчика. Я уже и эскиз набросал. По памяти. Там, в двадцать первом веке, я тоже эскиз делал. Прикинули с мамой — нет, не потянем. В нашем городке жилье никто не покупает, только продают, потому как ежедневные прилёты. И потому продать квартиру и на вырученные деньги построить сельский дом вряд ли получится. А чтобы и то, и другое — нет, столько денег у нас нет. Не было. То есть не будет. Как там мама теперь? Дом разрушен, где она живёт, то есть будет жить?

И я стал прикидывать: вот если я сейчас — ну, позже, после совершеннолетия, — положу на счёт в надежном швейцарском банке некую сумму с условием выдать её Анне Николаевне Симоненко, первого сентября две тысячи двадцать шестого года, что будет? А зачем двадцать шестого? Две тысячи десятого года! Когда всё вокруг тихо, мирно, дружно, хочешь — Швейцария, хочешь — Болгария, хочешь — и вовсе Лондон и Париж, никаких препон, и тут ей звонок швейцарского адвоката, так, мол, и так, госпожа Симоненко, в банке, который я имею часть представлять, на ваше имя открыт счет в тысяча девятьсот… ну, скажем, в тысяча девятьсот двадцатом году, и теперь, с набежавшими процентами вам причитается пятнадцать миллионов швейцарских франков. Ура, ура! Папа бросает работу на шахте, мы все дружно уезжаем из нашего замечательного, но очень неэкологичного городка куда? В Санкт-Петербург! За культур-мультурой!

И вот мы гуляем по Александровскому Парку, и я показываю деревянный домик и говорю, что здесь жил я. Постой, постой! Ведь если мы переехали, то я не погибну в две тысячи двадцать шестом году, а если я не погибну, то цесаревич Алексей, предоставленный сам себе, не доживет до совершеннолетия, и не поместит в банк деньги, и тогда мы по-прежнему будем жить там, где жили, и папа погибнет под землей, а я — дома, когда в дом угодит ракета, и воскресну в цесаревиче Алексее, и в одна тысяча девятьсот двадцатом году открою счёт в швейцарском банке с условием передать его Анне Николаевне Симоненко — и так далее, и так далее, и так далее…

Голова закружилась.

Нет, это для меня не открытие, я прочитал немало книг о попаданцах, и вопрос о коррекции настоящего путем изменения прошлого в тех книгах поднимался. Но и только. Удовлетворительного решения никто дать не смог, какое может быть решение, если это — выдумка, сказка?

Ага, сказка. Возможность мгновенной видеосвязи хоть с Пекином, хоть с Рио-де-Жанейро, хоть с Сиднеем сейчас, в одна тысяча девятьсот тринадцатом году тоже сказка. Рассказать Papa, что любой крестьянин, любой мастеровой, любой гимназистик за самые небольшие деньги сможет часами говорить с Лондоном или Токио, — Papa не поверит. Хотя радио наш Попов уже изобрёл, а их Маркони уже присвоил чудесное изобретение русского гения, так написано в наших учебниках две тысячи двадцать шестого года. Радио есть, но пока это все больше точки и тире. Хотя в Северо-Американских Соединенных Штатах уже есть вещание для масс, передают и музыку, и речь — об этом я прочитал в «Газетке для детей», очень познавательная газетка. Так то в Америке…

Нам и точек с тире пока довольно. Но не за горами и полноценное радио, с трансляциями из Мариинского театра и Государственной Думы. Лет через десять, если не будет войны. Другой бы попаданец что? Другой бы попаданец быстренько организовал Русскую Радиовещательную Компанию, с использованием как проводного, так и беспроводного вещания. Другой, но не я. Я просто не знаю, как это работает. Могу пробубнить о радиоволнах, могу даже схемку детекторного радиоприемника изобразить, но

этого мало. Да и спроса особого нет. Хочешь музыки — садись за фортепьяно, и играй. Кому фортепьяно не по средствам, действительно ведь дорогой инструмент, тогда бери гармошку, а ещё проще — балалайка. Я слушал балалаечников, когда с Papa ездил в разные полки, полковая самодеятельность, так сказать, слушал, и удивлялся, как, оказывается, здорово играют. Я, говорят, тоже прежде играл, но нет, я сменил балалайку на перо и карандаш.

А если и балалайки нет — поют хором или соло, а капелла. Иногда мило. Вот оно, сарафанное радио.

Кстати, о сарафанном радио. У меня на него большие планы.

Подданные о жизни царской семьи знают мало. Откуда им знать? Нет, парадные фотографии публикуют постоянно, и в кинохрониках показывают, и вообще… Но это витрина, не более. А что там на самом деле, никто не знает. Теоретически. Не пишут газеты о личной жизни. Хотеть хотят, но не пишут. Приличия пока не позволяют об этом писать. И цензура. Формально