С самого начала за столом повисла натянутая атмосфера. Я с трудом выдавила из себя похвалу супу, свиным биточкам и плавающим в густом мучном соусе овощам. Ахим налил вина, которое мы принесли с собой. Эрих попытался прочитать этикетку и сказал: «Шианти». Ахим поправил его, перебив на полуслове. Он сидел как на горячих углях.

За тортом-мороженым они спросили, как поживают мои родители. Я ответила, что Мамуля сейчас в Аббано, лечит позвоночник, и Марго вдруг оживилась. Ахим несколько раз намекал ей, что пора сменить тему, но она снова и снова переводила разговор на свое расшатанное здоровье, на проблемы с сердцем, удушье по ночам и отечность в ногах. После двух бокалов вина она принялась жаловаться на свои женские болезни, из-за которых якобы смогла иметь только одного ребенка, хотя очень хотела еще, но во время родов что-то случилось с маткой. Она не успела перейти к подробностям, потому что Ахим резко оборвал ее и сказал, что нам пора.

Прощаясь, они предложили мне называть их просто по именам — Марго и Эрих. Я растерялась. Неужели потом они захотят, чтобы я обращалась к ним так же, как Ахим к моим родителям? Мама и папа?

Мои родители познакомились с Эрихом и Марго только на свадьбе; я их тщательно подготовила, и все-таки они были шокированы, я это видела, хотя ни Мамуля, ни Папашка ничем не выдали своего недовольства. Ни словом. Несмотря на то, что за столом Эрих из-за волнения так и не смог договорить до конца ни одной фразы, а меня по ошибке назвал Дорой — и Ахиму пришлось его поправить.

Когда начались танцы, Папашка подсел к Марго и говорил с ней около часа, ведь она не могла танцевать. Я все время держала их в поле зрения, опасаясь каких-нибудь неприятностей. Например, она потеряет сознание и упадет со стула или подавится, потому что она слишком жадно ела. Но все прошло гладко. В основном говорила она, и мне оставалось надеяться, что она не особенно мучает его подробностями своих женских болезней. На ней было фиолетовое шелковое платье с блестками, купленное специально для этого случая и конечно же недешевое, но рядом с Папашкой в смокинге она выглядела как жирная тетка из цирка.

Несмотря ни на что, я ей все-таки симпатизировала. Она была доброжелательной и совершенно беззлобной. И что примечательно, когда потом она действительно серьезно заболела и страдала от страшных болей — ее необъятное тело разрушал рак, — она никому не досаждала жалобами и переносила муки с поразительным терпением. Перед самой кончиной она только и делала, что трогательно благодарила меня за то, что я ее навещаю. Всегда радовалась моему приходу.

Другое дело — Эрих. Под конец он превратился в несносного старого зануду, вечно всем недовольного. После смерти Марго он впал в полный маразм, уверенный, что на дворе все еще 40-е. Ему казалось, что вовсю идет война, и он рубил на дрова столы и стулья. Ахиму не оставалось ничего другого, как продать крольчатник в Вильгельмсбурге и поместить Эриха в дом престарелых в Куммерфельде. Персонал его терпеть не мог, и даже наши щедрые денежные пожертвования не могли изменить положения. Власть денег не безгранична.

Надеюсь, Ахим никогда не станет таким, как его отец. Кстати сказать, пока он мне ни разу не позвонил. Если честно, я жду его звонка, специально оставила ему телефон отеля. Мне надо знать, что ему меня не хватает, что он тоскует по мне и хочет слышать мой голос, что он за меня волнуется. Он должен сказать, что я ему нужна, что он меня любит. Конечно, я и так это знаю, но мне необходимо это услышать, прямо сейчас. А не тогда, когда у него появится подходящее настроение.

Когда-нибудь я расскажу ему, что со мной произошло. Хотя очень боюсь. Не потому, что я ему не доверяю, а потому, что мое признание откроет новую фазу в нашей совместной жизни, которую мне придется легализовать. Если я открою ему правду, наша жизнь не сможет остаться прежней. Его, моя, жизнь наших детей.

Поймет ли он мое признание? Сумеет ли отнестись ко мне с сочувствием? Останется со мной? Когда-то у алтаря он обещал чтить и любить меня и в горе и в радости. Ой, что это там впереди? Кажется, повозка с лошадьми. В жизни не каталась на повозке. — Может, наймем фиакр? Проедемся вокруг пруда. Ты как, Додо? Честно?

Клер

Мы уселись в повозку и покатили вокруг озера, название которого я про себя перевела как «воды любви». Помню, в детстве, впервые прочитав историю о Тристане и Изольде, я целый день рыдала. Старик с Сюзанной думали, что я заболела, но я скорее откусила бы себе язык, чем призналась, что меня так расстроило.

Нет, не расстроило. Навело безмерную тоску. Я почувствовала, что такое на самом деле существует: великая безоглядная любовь одного человека к другому, когда жить без него невозможно. Так любили друг друга мои родители, и их совместная смерть — тому доказательство. Я знала, что и со мной это случится. Только для этого я рождена. Я была Изольдой и ждала Тристана. Моя жизнь у Сюзанны и Старика — не более чем временное недоразумение, от которого я скоро избавлюсь. Наверное, это было лучшее время моей жизни. Время невинного и тайного ожидания.

Как-то вечером, вскоре после того как мы праздновали одиннадцатый день рождения Додо, Старик затащил меня в свою спальню. Сюзанны не было дома, ушла куда-то со своими чашками и горшками. Он начал мне угрожать, пугал, что расскажет ей, какая я нехорошая девочка и какими неприличными вещами занимаюсь… В общем, типичное поведение извращенца. От страха я позволила ему делать все, чего он хотел. Пережить этот ужас мне помогли мысли о Тристане и Изольде, я представляла себе, как они мирно лежат друг подле друга возле чистых зеленых вод, окруженных весенним лесом — высокими деревьями с мягкими светлыми листьями, которые можно есть, как листья бука на берегу Пиннау, там, по дороге к спортплощадке.

Я не плакала, но чем тут гордиться? Сегодня я это понимаю. Говорят, перед смертью человек в одно мгновение заново переживает всю свою жизнь. Еще раз испытывает все чувства и ощущения. Если это и в самом деле так, значит, мне придется еще раз лежать на их супружеской кровати, и видеть желто-лиловые квадраты, и Старик опять будет зажимать мне рот, втискивая в меня свой огромный хвост. И он еще раз разорвет меня.

Додо

Разговор у нас как-то увял. Клер опять отключилась, смотрит невидящим взором на окружающий пейзаж — до нее сейчас не достучишься. Наверняка погрузилась в раздумья о своем салоне, да и о чем ей еще думать? «Она живет как будто в раковине, — жаловался мне Филипп как-то вечером, изливая душу после трех бутылок вина. Можешь ее хоть в кипяток бросать — все равно не раскроется». Я тогда так обалдела, что даже не стала ее защищать.

Кроме того, я с ним только что познакомилась. Летом 87-го, в июле, кажется, я неделю гостила у них в Мюнхене, как раз стояла дикая жара. Они жили в огромной квартире напротив Английского сада. На верхнем этаже, откуда открывался вид на весь город. Собственная квартира, конечно, прекрасно обставленная, прямо картинка из глянцевого журнала, везде цветы, окно сверкает, как зеркало, даже полотенца в ванной подобраны под цвет кафеля. В первый вечер Клер организовала в мою честь вечеринку с итальянской кухней, на которую пригласила мюнхенский культурный бомонд. Все было как в кино: прекрасно выглядевшие, дорого одетые и невообразимо культурные люди в сногсшибательной квартире. В общем, те, кому бабки некуда девать. А может, художники, не знаю, или еще какие деятели искусства. И все смотрели на Клер с обожанием, так и порхали вокруг нее, так и ворковали, ну прямо голубки, глаз с нее не сводили, особенно Давид, ее босс. Они то и дело уединялись где-нибудь в другом уголке и шушукались, как две школьницы.