Когда мы проходили за храмом убиенному царю, у входа в сад, у калитки стоял бледный высокий студент консерватории и играл на скрипке «Танго смерти». Я бросил ему внушительное количество рублей, замаливая мой грех перед суровой маленькой девчушкой, осуждающей меня за мое аморальное поведение. Меня, трудягу и вождя партии! Мы прошли в глубь сада и сели на скамейку у зеленого мелкого пруда, крошечного, как Настя. Посидели таким образом некоторое время молча. Затем я признался, что мне крайне холодно, меня просто знобит и хорошо бы сменить место, сесть у самого пруда, туда падает солнце. Тогда как на скамейку, где мы сидели, оно не достигает, мешают кроны деревьев.

— Пить надо меньше, — проворчала она, но встала.

Мы присели на корточки у берега пруда. Мимо берега медленно проплывали лепестки желтых цветов. Их было много. Кто их накрошил в воду, было непонятно. У берега такие цветы не росли. Лепестки даже не проплывали, ибо течения не было, они «флотировали», позволю себе образовать русицизм от французского слова «flatter». Настя взяла щепку и тихо стала подталкивать лепестки. Руки у представительницы punk-движения изящные, ухоженные, пальчики белые и тонкие, каждый ноготь выкрашен в два цвета: розовый и черный вдоль ногтя.

Я попросил у нее рюкзак чтобы сесть на него. Я вынул фляжку и отхлебнул из нее, предварительно полязгав зубами и громко сказав:

— Как же холодно, черт возьми!

— Притворщик! — парировала она, не поворачиваясь.

Я смотрел на нее, на брезентовый задик, каблуки в траве, светло-русые волосы, рассыпанные по плечам, прозрачное ушко под солнцем. В 1982 году в Париже я написал роман «Последние дни супермена», где герой, ему 45 лет, знакомится с 15-летней punk-девчонкой, и они привязываются друг к другу. В 1995 году, сидя совсем без денег, я продал роман издательству ЭКСМО за четыре тысячи долларов. Действие в книге происходит в Париже, герой погибает от пуль полиции. В 1998 году в моей жизни, мне было 55 лет, появилась 16-летняя Настя… Накликал, навызывал, исполнил нужные церемонии, вот и пришла.

Прозрачное ушко под солнцем… Моя литература — страшная. Я предсказал себе жизнь. Уже в «Дневнике неудачника» я мистически все знаю вперед, думал я, глядя на прозрачное маленькое ушко под солнцем. Тебя никто не сможет никогда у меня отнять, моя любимая.

— Хочешь, Настик, выпить? — спросил я.

— Тебе бы все пить, — вздохнула она. — Давай лучше поедим. Есть хочется.

Моя любимая уже не звучала так строго. Мы встали, отряхнулись и пошли. Для постороннего взгляда — папа с дочкой, когда папа уделяет девочке внимание. Но руки она мне еще не дала.

Недалеко от Адмиралтейства мы нашли полуподвальную забегаловку, где было все, потому что хозяин был армянин. Я выпил красного вина. Мы умяли, каждый, по три блюда. К нам подошел переодетый мент и передал привет от компании одетых в форму ментов.

— Вы ведь Лимонов? — Компания сидела в углу.

— Да вот, дочке приехал показать северную столицу, — с достоинством отвечал я.

— У нас есть что посмотреть девочке, я сам отец двоих детей, счастливого вам пребывания. — Мент ушел.

— Не люблю ментов, — сказала моя крошка.

Мы расплатились и поплелись переваривать пищу к Адмиралтейству. Там мы угнездились на скамейку. Настя ела мороженое и болтала ногами. Солнце припекало, а ветра в этом месте не было. На длинную лавку рядом со мной уселась женщина и стала вытирать нос мальчику.

— Вашей сколько? — спросила она.

— Одиннадцать! — не моргнув глазом, ответил я.

— Моему только семь. Растет быстро…

Через час возле нас образовалась целая колония мам с детьми. Но папа был один — я. Подошла, правда, деревенская семья, она и он с двумя мальчиками, но они быстро ушли. Все эти дети бегали к фонтану. Моя тоже побежала туда и стала фотографировать фонтан. До несанкционированной демонстрации оставался еще час. Мой ребенок вернулся, положил мне голову на плечо, и мы разомлели от жары.

В Африке я никогда не был, но в Тигровой Балке перед нами предстала настоящая саванна. Жирафов здесь не было видно, но если б они здесь водились, их бы давно перестреляли боевики. Боевики приезжают сюда отдыхать, оттягиваются, стреляют спьяну трассирующими, и тогда горит саванна. Это рассказывал мне терракотовый туркмен, местный начальник, он же егерь. У меня есть фотография: мы стоим, пожимая друг другу руки, я — голый до пояса, в камуфляжных брюках и кепи. Я люблю экзотические народы. Самые невероятные физиономии доставляют мне удовольствие, я бы с удовольствием предводительствовал наиболее дико выглядящими отрядами.

Мы сфотографировались тогда и сели. Мы с ним друг другу нравились. Я был такой русский, о которых пишут в книгах, в жизни они редко встречаются: тип толкового, быстрого, понимающего колониального авантюриста. Железного, злого, решительного и нетяжелого. Не свинцового, как большинство русских. В разгар ссоры я мог вдруг захохотать, помириться, снять штаны и прыгнуть в озеро. Я шлялся по свету, любопытно заглядывал в задние двери, рисковал своей шкурой. Мы сели и выпили спирту. Вокруг с уважением стояли мои ребята и наблюдали.

Мы только что откупались в отличном африканском теплом озере. Не надо забывать, что мы тут были недалеко от Индии. Название «Тигровая Балка» не было поэтическим преувеличением, тигры ушли отсюда в 60-е годы через границу в Афганистан, по одним только тиграм ведомой причине, но уж не из-за климата — тут было как в Африке. Мы грохнули с отважным туркменом спирту и не спеша запили его водой. Личный состав отряда НБП с восхищением наблюдал за нами. В разгар гражданской войны туркмена заставили резать трупы, так как у него имелось незаконченное медицинское образование. Туркмен не сошел с ума, разрезая трупы жертв гражданской войны. Потому я назвал его отважным. Он был вдвойне отважным, потому что умел ладить и с 201-й мотострелковой дивизией, и с боевиками мусульманской оппозиции, и с правительственными войсками Имамали Рахмонова, и с совсем уж незаконными мелкими отмороженными вооруженными формированиями, забредающими в его саванну. В советские времена было проще, потому он славословил советские времена, но туркмен выживал и в наши времена.

Мирно стояли там бамбуки и широколистые пальмы типа лопухов, одним листом можно укрыть несколько спящих солдат, и ноги не будут видны. Муравьи, каждый размером с половину шариковой ручки, строем переходили деревянную балку обуглившегося дома у самого озера.

— Боевики, — ответил на мой немой вопрос туркмен. — Напьются — и трассирующими. Дикие люди.

Его самого свалить было невозможно, спирт его никак не затронул. Те же бесстрастные черные узкие глаза и тот же доброжелательный широкий нос на терракотовом лице.

Его рыбаки вынули из сетей штук шесть бронзовых нереальных жирных рыбин, каждая с метр длиной. Казалось, рыбин изготовили в литейной точного литья. Но они били хвостами. Россия должна была держать эту землю, прижимая к себе, даже только из эстетизма. Даже только потому, что в здешних озерах такие рыбины и растет гранат, сложный фрукт, как свернутая в кулак пчелиная сота, с едкой красной кровью внутри. Туркмен показал нам свои сады, где давно созрели персики в мае, а гранат уже достиг размеров мелкого яблока. Туркмен запустил моих ребят в свои сады, чтоб они питались. Московские мальчики в мае бродили, как во сне, трясли деревья, изнемогающие от плодов. Потом, вместе с солдатами из 201-й, в овраге за садами туркмена, они устроили соревнования в стрельбе из автоматов и пистолетов. Я как командир никогда не участвую ни в каких соревнованиях. Командир должен быть бесспорен. Потому я смотрел на них и радовался. Одежда наша еще не успела высохнуть после купания в африканском озере.