Когда утихла наша пальба, мы услышали, что бьет пулемет. Впрочем, в отдалении. Возможно, бойцы приветствовали бойцов. На древней земле бойцов.

Италия тогда была бедной. Но в выходные дни, ближе к вечеру, даже из самых вонючих дворов, завешанных бельем по самые крыши, выскакивали молодые, парадно одетые итальянцы. Брюки, узкие в жопе, пиджачок, узкий в талии, шелковая рубашка. Тщеславные итальянские юноши полностью тратились на одежду. А как они жили, можно догадываться по тому, как жила семья синьоры Франчески. Душ раз в неделю, телефон на замке, замок продет в одну из цифр — отверстий. Спагетти сменяют макароны… и гарлик, гарлик, гарлик, то есть чеснок с томатами…

Я заметил, что бедные нации из кожи вон лезут, чтобы одеться. Чем богаче нация, тем более ей по фонарю, что надеть. Американцы известны своим разгильдяйским видом: они повсюду шляются в сандалиях и тапочках, в шортах и майках — и днем, и ночью. Можно сказать, опустившиеся, они не следят за собой. Когда хорошей одежды полно, а у тебя есть деньги, возникает безразличие к одежде, ценишь то, что удобно, а не то, что модно и дорого.

Так что в то время, когда эмигрантами мы жили в Италии, дожидаясь отправки в Америку, население там хорошо одевалось. Люди много гуляли. Кафе (в которые мы, будучи эмигрантами, не ходили) стоили дорого. Две или три чашки кофе-экспрессо могли стоить 2 или 3 милли лир, то есть две или три тысячи лир. Для сравнения Толстовский фонд выплачивал нам 122 тысячи лир в месяц. Потому в кафе мы не ходили. Итальянцы в кафе заходили, но предпочитали гулять. Улицы по уик-эндам были полны фланирующих. На via Veneto все разглядывали витрины и друг друга. То же самое было на пьяцца д'Италиа и в других оживших местах города.

Все эмигранты, конечно, ходили к фонтану дю Треви, чтобы бросить в воду свои монеты. По правде говоря, никто никуда не хотел уезжать из Италии и Европы, но здесь нас никто не хотел, хотели только Америка и Канада. Многие, парадоксально, но, еще не успев уехать, строили планы о возвращении сюда, большей частью нереальные. «Вот разбогатею там и вернусь сюда!» Потому и бросали монетки в фонтан дю Треви всякий раз, когда попадали к нему.

Сам фонтан ничего особенного из себя не представлял. Водяное, окислившееся склизкое сооружение. На открытках он выглядит лучше. Не помню, как часто его очищали от монет (кажется, ежедневно), но фонтан приносил итальянскому муниципалитету ощутимый доход. А что, собственно, удивительного, — если сотни две лет весь мир твердит о том, что нужно бросать монеты в фонтан такой-то, то машина срабатывает лучше любого налогового механизма. Елена бросила туда советские монеты только раз, но в ее случае примета сработала отлично. Она вернулась в Италию через пять лет, вышла замуж за итальянского графа (служившего, впрочем, в банке «Наполитано»), граф умер. Елена унаследовала от него квартиру в Риме, загородный дом-монастырь, пару машин и дочку. Советские монеты с туго связанными колосьями обладали, оказывается, мощной силой. Соединившись с водой фонтана дю Треви, создали вот такую судьбу девушки.

А тогда мы ходили по Риму, дружно взявшись за руки, в дни, когда она не куксилась, не рыдала и соблаговоляла вставать в разумное время. Оба в новых пальто. Если было холоднее, обычно она одевала свою жидкую модную шубенку, вывезенную ее сестрой из элегантного тогда Бейрута в Москву, и повязывала красный шарф. Продев руку мне в карман и сжав там, в кармане, мою руку. А я сжимал ее. Мы были благодарны друг другу, что мы есть. Уже через год мы с ней расстанемся в Нью-Йорке, она уйдет туда, где лучше. В тот же год, по свежим следам несчастья, я напишу о ней, о себе и о нашей любви и разлуке книгу. Книга будет опубликована во всех странах с развитой индустрией книгопечатания. В 1996 году в России я увижу ее, сорокашестилетнюю, и напишу в «Анатомии героя», какой ужасной она предстала предо мной. Этот выпад автора против Прекрасной Дамы требует объяснения. Дело в том, что она была не только моей любимой женщиной, она была моим героем. Я восхищался и любовался ею. Когда в феврале 1976 года она оставила меня в Нью-Йорке, мне было чудовищно тяжело, но она оставалась моим героем. В 1996-м в Москве через 20 лет я увидел пошлую одутловатую женщину, говорящую глупости. И она перестала быть моим героем, она не оправдала моих надежд. У нее не получилось необыкновенной судьбы. Необыкновенная судьба у нее была только со мной. Если б она влюбилась в бандита, в наркобарона, в боевика, в чечена, в таджика и погибла бы с ним, с неистовым таким, — я бы ее уважал. Если бы она соблазнила Билла Гейтса, я бы ее уважал. Если бы она стала пассионарней фашистской партии Италии, — я бы ее уважал. Но она выбрала себе роль московской римской барыньки, она даже вела в какой-то газетенке в Риме светскую хронику. (Моя следующая жена хотя бы живет с музыкантом-наркоманом и, может, однажды передозируется. Впрочем, Наташа Медведева писала в журнале «ОМ» о трусах и очках, своего рода старосветская хроника тоже.) Потому она перестала быть моим героем, а вовсе не потому, что потеряла красоту молодости.

Впрочем, откуда я это все мог знать, когда я стоял с ней у фонтана дю Треви в Риме и из окислившихся его трубок вырывалась с шумом вода? Я любил ее, я гладил ее ручку в кармане. Я думал, что все совсем неплохо, что мы в Риме, ну и что, что мы бедные! Погуляем, вернемся в наше жилище за вокзалом, я сделаю картошку и салат. Вечером мы ляжем рано и будем любить друг друга. У нас для этого есть все, ничего не нужно покупать.

Об этом фонтане подробно и с деталями я рассказал в моем первом романе, но хотелось бы пройтись по этой сцене опять, фотоувеличивая детали. Войдя под арку на Вашингтон-сквер, если идешь из up-town, уже видишь эту бетонную чашечку цветка. В уничтожающую летнюю жару в чашечке цветка уже сидело бесчисленное количество жоп, в основном черные, ибо они — самые непосредственные. У них самое короткое расстояние между осознанием: жарко, ой как жарко, и действием: переступанием через бордюр фонтана и — в воду задницей! Белые отягощены приличиями. Так как я в тот период все приличия позабыл, то я лежал там отчаянной уличной собакой, и мне было хорошо. Меня снизу холодила вода, сверху лоб оглаживало тяжелым утюгом солнце. Свободная собака в свободной стране. Никого не кусаю.

Лежа, можно было подсматривать за девками. Впрочем, они ничего не скрывали. Черные телеса обильно выпирали из юбок и джинсов, куски сиськи вываливались в проем майки. Из черной подмышки кисловато несло знойной плотью. Белые пятки черных девиц удивляли так же, как нечеловеческие непомерные ягодицы. Самыми занимательными были гиппопотамы в шортах. На трепетных ногах-бревнах они входили в бассейн фонтана, подрагивая, устраивались на бордюре задом, опустив ноги в воду, начинали болтать ногами, как девочки. При этом сиськи поколыхивались тестом. Разговорившись с ними, я всякий раз убеждался, что они неплохие тетки, добрые и отзывчивые. Что касается white trash, среди обитателей чашечки фонтана были и белые девки, то эти как раз были злобные стервы или стравившиеся наркотиками до юродства святые. Они были настолько святы, что могли проявить свою благосклонность в соседнем подвале. Я же говорю, мозги у них были сожжены химией. Уж какой, не знаю, параноидным ЛСД, возможно, или разгоняющим вселенную мескалином, ведь шел только 1976 год. Пиком же хиппи-движения можно считать 1968 или 1969 годы, а после этого долго еще шли круги по воде. Вот в одном из этих кругов по воде я и лежал там, на Вашингтон-сквер, но уже в другой эпохе. 70-е годы вошли в историю под именем «я-эпохи», то есть крайнего развития индивидуализма. Я убежден, что написал две самые значительные книги я-эпохи: «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника». Там, в фонтане, созрели эти книги. Я написал их по-русски, потому что ни на каком другом языке они не были бы написаны. Почему так? Причина тому такого же порядка, что и парадокс: Бродский — лучший поэт Америки. А русский эмигрант Лимонов — автор лучших книг западной контркультуры. Дело в том, что западное поколение наших с Бродским сверстников отказалось от литературного выражения себя. Основные таланты и силы ушли в музыку, в песню. Куда более традиционная русская культура воспитала Бродского и меня. И мы пришли к ним, и сделали то, чего «их чуваки» (выражение Бродского) не сделали. Бесполезно искать талантливые западные книги 70-х годов. Их нет. Мне можно верить. Я двадцать лет искал их сам. Таким образом, поэт-академик дал миру академическую литературную интерпретацию своей эпохи, а я дал свою — вид из фонтана на Вашингон-сквер. Вид ниже пояса: ягодицы, задницы, пот, черные подмышки, и все такое.