…Она устала и хочет побыть одна. Нет, ничего особенного. Это просто женское, я же должен понимать. А, ну да. Гормоны, великое дело, поддакиваю. Вытираю рот салфеткой, комкаю, сунув в карман. Что это вы делаете?! Просто… как некрасиво. Положите‑ка тарелку на стол. Того и глядишь, будет мне замечание за не так разложенные вещи делать. Так она уверена, что все в… Конечно! Словно извиняясь за приступ плохого настроения, хватает меня за руку, исступленно целует. Так бы сразу! Права Ирина, рабыня мне и нужна. Треплю возлюбленную по щеке. Оставляю Настю в ресторане фигуркой с картины русского импрессиониста начала 20 века. По сути, фантома, чего‑то несуществующего. Всех импрессионистов они затолкали в вонючие рвы после революции. Но они должны были появиться, они были мыслью, а разве она не реальна? Еще как! Материализовавшись замыслом столетней давности, Настя сидит в кремового цвета платье до колена. Пышная юбка сливает фигуру со скатертью, та перетекает в стол. Он, вросший в пол, — это чтобы выпившие немецкие туристы друг друга не поубивали, шепчет администратор, показывая отель, — бежит раздробленной плиткой к выходу, там теряется в каменных волнах Памуккале. Наш отель построили прямо на травертинах. Во дворе — три бассейна. Кипяток, горячая вода, просто теплая. Рядом — душ с ледяной. Купайся, не хочу. Наступает вечер, Памуккале странно поблескивает в свете еще не разгоревшейся Луны. Она, наконец, пошла на убыль. Словно набрала форму лишь, чтобы полюбоваться нашим путешествием. Подходящим к концу путешествием. Смотрю последний раз на профиль Насти, на ее задумчивые глаза. Когда она молчит, то сойдет за умную. Но так ли уж она глупа? Не говорит ли во мне привычка? Может, меня и жена поначалу так же раздражала? А если и да, то какой смысл менять одну на другую. Какую я хочу? Решаю бросить монетку. Проталкиваюсь через толпу китайских туристов, возникших из ниоткуда. Чавкают, рыгают, жрут, запустив пальцы прямиком в тарелки с десертом. Это у них признак хорошего тона. А ну… Так и есть! Один, пожрав, с шумом пускает ветры. Гогочет. Покидаю открытую террасу ресторана, взглядом гашу желтоватый свет. Бухаюсь в бассейн. С воплем выскакиваю. Это тот самый, где вода под семьдесят градусов. Вхожу уже осторожно. Больно. Но я уже поражен этой болезнью туриста — попробовать все, коль скоро за все заплачено. Постепенно вхожу в воду, привыкаю, опускаюсь на колено. Дно скользкое. Покрыто тиной, грязью с тел сотен тысяч туристов. Фонтан брызг! Это китайский пенсионер лет не поймешь скольки — лет с шестнадцати они выглядят одинаково, — решил составить мне компанию. Тычет вверх большой палец. Кричит. Карашо! Горяций вода очинь карасо! Кайф! Красно! Он жил в России пару лет, хочет продемонстрировать мне свое знания языка белых варваров. Оцинь карасо, нициво, всио, ку‑кклукс‑клан, эриктлификация, газонофикация, кпсс, ренин, старин, оцинь карасо узе было, да? Что еще? А! Куда же без ругани! Начинает ругаться, словно портовый грузчик, уронивший на ногу тюк с гвоздями. Забавы ради, учу его парочке новых оборотов. Нескольким грязным словечкам на французском. Ну, все! Внес свою лепту в сокровищницу мультикультуризма, многонациональных связей, укрепил взаимопонимание народов мира. Жду награды от самого Кофи Анана. Или кто там у них сейчас за главного? Вроде бы, черножопый. А, нет! Узкоглазый. Про второе умалчиваю, а Кофи вспоминаю, и ругаем его с китайцем, костерим, на чем ни попадя. Обезьяна, ниггер, срань черномазая, если бы не они, дебилы загорелые, давно бы уже весь мир жил припеваючи. Плипеваюци. Китай трудиться много‑много, работать за весь мир, только черножопый сука не работать, гадить, стрелять автомат «Калашникова», пить тростниковый водка типа кашаса, короче, вносить бардак и анархию. А восточный человек ненавидит беспорядок! Все должно лежать на своей полке! Поддакиваю. Китаец наслаждается. Пускает газы, те всплывают гигантскими — как самомнение восточного человека — пузырями. Лопаются в свете Луны, вонь над купальней распространяется, как контрафактные китайские товары по миру. Бац, и все уже оккупировано. Вот она какая, желтая угроза! Выпровождаю нового друга из бассейна — он, вдобавок, еще и пьян, — и любуюсь звездами. Они все ярче, музыка на террасе все громче, это джаз. Исполнители — несколько усталых человек европейской внешности, — играют от души, красиво. Уж на что не люблю джаз, а заслушался. Ловлю вдали фигуру Насти. Не нахожу. Порыскав взглядом, словно немецкая подводная лодка — перископом в поисках «Луизитании», — опускаюсь на дно. Вхожу в режим радиомолчания. Утираю пот с воротничка подводника. Тянусь к штурвалу. Торпедирую торговое судно. Расстреливаю экипаж, спасающийся на лодчонке. Хохочу издевательски, показывая ободранное спиртом небо небу над Ледовитым океаном. Тут‑то на меня и падает бомба, сброшенная британским самолетом. Зашел с солнца, вот мы и зевнули. Кучей обломков и кусков мяса уходим на дно. Там нас волочет по нему сильное подводное течение. Обдираю локти о шельфы. Об Атлантиду. В районе Нью‑Фаундленда греюсь в Гольфстриме. Принимаю ванну с китайцем. Затем несусь по дну, — задевая плечом галеоны с серебром, — вдоль побережья Латинской Америки. Попадаю в подземные воды. Просачиваюсь ядом, радиацией. Всплываю сотней мелких частиц в источнике Памуккале. Вновь собираюсь в единое целое. Голем, сотворивший себя сам. И все благодаря воде! Она и правда целебная, я чувствую, как перестала болеть голова, как заживает рана на ноге — она под кожей, но чувствую ее, слышу, как она ноет невоспитанным ребенком, — и даже старый шрам на руке пропадает! Опасаюсь, как бы дырка на заднице не заросла! Но нет, там все в порядке… Присоединяюсь к китайцу в нелегком деле пускания пузырей в кипяток. Уплываю, разложившейся тушей моржа, от веселых туристок откуда‑то из Восточной Европы. Поляков с меня хватило… Подползаю к краю бассейна, вываливаюсь из него на плитку. Едва дышу. Сердце бьется неутомимо, быстро, словно хищный боксер соперника добивает, молотит, бамц‑бамц… Спасатель сидит на стуле напротив. Протяни руку, и поможешь. Но ему плевать! Он держит на коленях ноутбук, у него в чате девчонка из Новосибирска. Наверняка, просит показать сиськи в веб‑камеру. Скользит по мне равнодушно и презрительно взглядом. Еще один кретин пересидел в бассейне с горячей водой. Прихожу в себя, глубоко дыша. Валяюсь прямо на плитке между бассейнами. Хоть мелом обводи! Уборщица так и делает, старательно обходит меня, протирая плитку шваброй. Умри, не заметят! Но не все ли равно. Под этим небом, этими звездами… Памуккале выглядит мучнистым, его словно белым порошком присыпали, даже ночью здесь не темно. Вечные сумерки. Средиземноморское сияние. Сажусь, делаю вид, что растягиваюсь. Спасатель смотрит еще презрительнее. Не хватило мужества умереть по‑настоящему, думает он про меня. Пишет что‑то в ноутбуке. Небось, описывает смешного дурака своей мохнатке на том конце виртуального провода. Встаю, иду к бассейну с водой попрохладнее. а бортик ставлю свой — вообще‑то фотографа, но я по всем законам наследник, — ноутбук, включаю связь. Сердце ухает, стучит. Опять не туда сел?! Проверяю воду, нет, с ней все в порядке. Письмо от жены. Первые три страницы пропускаю. Там же все равно нет ничего, кроме упреков, обид, выпадов, смертельных укусов, от которых шейные позвонки лопаются. Так и есть! Что это за любовница у меня завелась такая, что шлет нам домой — постыдилась бы, сука, — мраморные особняки из самой Турции? Что я там вообще делаю? Развлекаюсь? Совсем, как тогда в… Или в том году у… В той эпохе при… С трудом глотаю. На глазах — слезы. Чувствую себя, словно захваченный террорист, которому зачитывают все сто тридцать семь томов его дела. Да еще и по пятьсот страниц каждый! Ни одной детали не упустила, вою я на Луну, спустившуюся пониже к воде, погреть старые бока, да полюбоваться посланием моей любимой. Той из них, которая дома. А где мой дом? Там, где моя любимая. Она же везде. Стало быть, и живу я везде. После полного, стопроцентного уничтожения меня, как личности, жена интересуется, как долго я намерен еще пропадать. Пусть меня не соблазняет мысль, что она соскучилась. Или вообще хочет моего возвращения. Она не хочет. Я могу проваливать. Я знаю, знаю, знаю… Тем не менее, все это стоило бы оформить официально, коль скоро я… И ведь дразнит, сучка! Знает ведь, что приеду. Вечная игра. Всегда возвращаюсь. Как и она. Но и это она предусмотрела — следующие пять страниц посвящены оправданиям в том, что она сотворила с нами в том году, когда… В том месяце у… В эпоху при… Получается, сама невинность. Святая пишет мне, святая, по ошибке вляпавшаяся белоснежной ногой в благоухающей сандалии из росы аккурат в лепешку. В смысле, меня. Так. Что дальше? Если я когда‑то делал что‑то не так, это повод вздернуть меня на виселице. Если ей случалось по неразумению ошибиться, то происходило это, во‑первых, случайно, во‑вторых, не имело масштабных последствий, в третьих, это вовсе не то, что я думаю, в четвертых, она никогда и не ошибалась. Никогда! А то, что мне кажется и известно об инцидентах — следует их детальное перечисление — просто мои глупые фантазии. Ничем не подкрепленные, кстати! Она устала меня прощать. Каждый раз, когда ей следует бросить меня, она прощает, и все повторяется вновь и вновь. И не нужно раздражаться и выстукивать длиннющий ответ, дорогой. Ведь я, — дорогой — прекрасно знаю, что она права. Да, совершенно! Абсолютно права. Беда лишь, что наполовину. Другая сторона Луны — на которой уже я прощаю всякий раз, — скрыта от нас вечной тьмой. Эта сторона никогда не поворачивается ни к Земле, ни к Солнцу. Там всегда холодно, всегда кромешная жуть. Там я всегда вою, там всегда страшно и призраки обид раздирают меня на части. В этой безводной пустыне, пустыне черных ледяных камней, обитаю лишь я. А она ее и знать не желает! Она, как американский астронавт, хочет лишь необременительной прогулки, игры в гольф на камеру, и пластикового флага, ну и, конечно, прижизненной славы. В бешенстве выстукиваю ответ на клавиатуре с западающими буквами, от воды еще парочка отказывает, приходится переключаться на латинский регистр. Перечитываю. Ну и чушь. Латиница любое признание превратит в посмешище! В результате, приходится сокращать текст. Урезать. Еще. Чуть тут, вот здесь… Итог — одна фраза. Прекрати так со мной разговаривать! Была бы рядом, задушил бы. А впрочем… Зачем возвращаться? Пишу, потом смеюсь, стираю сообщение. Зачем говорить, к чему предупреждать. Вот потеха будет! Представляю себе, как она отправляет сначала по письму в неделю, потом еще по одному, затем все реже, реже… Раз в полгода… Год… Детям, наверняка, скажет, что папа умер. Отомстит в любом случае! Никаких иллюзий относительно ее доброты и умения прощать я не питаю. Возмездие неотвратимо. Лучше уж сразу явиться с повинной. Кару это не облегчит, но, по крайней мере, и не утяжелит. И чем дальше будете скрываться, тем хуже все выйдет, когда встретитесь. Сто лет пройдут, а вы свое получите. Моя жена не прощает! Как‑то она на моих глазах оскопила парня, бросившего ее в девятом классе! Бр‑р‑р! Кстати, как там у меня? Сую руку в плавки, проверяю. Все хорошо, лучше не бывает. Оглядываюсь. Насти нигде не видно. Открываю другое письмо. Продавщица мрамора! Помнит меня. На сей раз прислала мне десять фотографий не только без бикини но и без естественного, так сказать, покрытия в местах натурального скопления волос… Выбрила мохнатку! Любуюсь, верчу головой. И так и этак. Гляжу, и спасатель заинтересовался. Побежал за чаем, ухаживает. Эфенди, беи. Чего желаете, как изволите. Здесь, если баба прислала тебе фото «ню», ты становишься весьма авторитетным человеком в среде не только молодежи, но и людей среднего возраста. Да и старики, наверняка, прислушаются! Просматриваем снимки вместе. Потом прогоняю засранца, дую на чай. Читаю письмо. Она пишет, что я странный, но ей нравлюсь. Я же не хочу сказать ей, что все это всерьез? Мрамор, Сирия, гробы какие‑то… Тем не менее, она прочитала некоторые мои книги, — из последнего, многозначительно подчеркивает она слово «последнее» — и находит их, хотя и чересчур порнографичными, но вполне искренними. Ей понравилось! Она купила пару штук, заказала в интернет‑магазине, и желает, чтобы я украсил каждую автографом. Как я смотрю на встречу в Кишиневе? Скажем, через две недели, во столько‑то, там‑то? Она будет признательна, если я захвачу с собой ручку и избавлю от необходимости дарить свою. Она верит в магию вещей. Не хотелось бы ей, чтобы я воздействовал на энергетику хозяйки ручки. Да и повод будет встретиться еще раз… А ей достаточно одного! Всего лишь автограф, всего лишь легкая беседа о пустяках. Ну, то есть, хотя бы минет гарантирован, понимаю я. Автограф… Все они с этого начинают. Верно, верно, поддакивают мне яростно Луна, жена, Настя. Что мне делать? Отрубить себе мачту? В общем, пишу я, встретиться — чудесная идея. Пишу, что сейчас лежу в бассейне, наполненном чистейшей минеральной водой — почему‑то, врешь больше всего именно в мелочах, — и она играет в свете Луны, как хрусталь. Бокалы, хрусталь, вино. Побольше дешевой романтики. Само собой, в руке у меня бокал с гранатовым вином. Мне нравятся ее фото. Само собой, только автограф! А снимки своей киски она мне так послала. Для духовного развития! Лжецы, всюду лжецы, а я еще — самый безобидный. Подумываю остаться в Средиземноморье навсегда. Тут, по крайней мере, все честно. Плати, трахай, живи, умри. Как сказал Папа Римский о распятии Христа — это было так, как оно было. А тут все есть так, как оно есть. Отправляюсь в туалет. Все дверцы закрыты, отовсюду стоны. Это перец, много красного перца. Он обжигает задницы, поэтому в туалетах Турции вечно стонут туристы. Всех постоянно проносит, и проносит ядерным зарядом перца чили. Что же, придется отлить в бассейн. Возвращаюсь, а там уже Настя. Сидит в водице, читает мой ноутбук. Чертова сука! Что за манера лазить в чужую почту? Она закатывает глаза. Ломает руки. Конечно! Чего я ожидал? Само собой, все за пять минут образуется так, что она случайно, нехотя, не желая, совершенно против воли… И это я чуть ли не подсунул ей ноутбук… Тиран, чудовище. Как я смею повышать голос? Шум ссоры перекрывает плеск воды, льющейся из трубы на стене, пар поднимается к Луне, в нем тают, словно в дыме, силуэты женщин, у каждой между ног — черная метла, за спиной привязана кошка… Тут и спасатель нарисовался. Раздувает торс, играет мышцами, смотрит на меня презрительно. Спрашивает ханум, не следует ли поставить на место нахала? Попросту, клеится к ней, сученыш! Настя милостиво благодарит, отказывается от помощи пока — пока?! — и продолжает обличать меня, забрызгивая водой экран. Между прочим, не из самых дешевых! Интересно, как меня жена‑то терпит? Как я вообще женился? Случалось ли мне хоть на секунду осознать, насколько паталогически я лжив и неверен? Бывал ли в моей жизни период, когда я не изменял — хотя бы своему слову? Молчу. Слова, она требует слов. Слова — ничто. Я же здесь, я же все еще с вами, говорю. Так чего же вы еще хотите? И останусь с вами. От негодования едва не задыхается. И это все? Одолжение мне делаете? Настя, прошу, верните ноутбук на бор…. Плюх! Швыряет со всей силы в воду, придавливает ногами. Пока сталкиваю ее, пока нахожу на дне в мутной воде коробку, та уже отключилась. Хорошо хоть, не в сети был. Сумасшедшая! Да мы бы тут сварились заживо в воде на электричестве. А ей плевать! Разве не отказалась она от всей своей прошлой жизни ради меня? У нее было все — возлюбленная, размеренная жизнь… Теперь же — ничто. Даже меньше, чем ничто. Лживый мужик! Послушайте, это не совсем соответствует дейст… Настя берет быка — и не за рога, как сделала бы любая идиотка, — а за кольцо в носу. Поеду я с ней в Москву, или нет? Да, говорю. Отлично. Буду я изменять ей или… Нет, говорю. Слова мои тверды, или… Очень тверды, уверяю. Откуда‑то появляется папка. Печати, ручки. Вот мы уже в костюмах. Вспышки фотокамер, золото палаты Кремля, а может, это скромное убранство Белого Дома? Толкает в бок локтем. Улыбаемся, шутим в видеокамеры заранее заготовленные экспромты. Подписываем договор на триста страниц. Успокаиваюсь. То была не истерика. Обычный женский фокус. Нанести как можно больше повреждений врагу, чтобы торговаться. В роли вечного врага — любовник. Будущий, стало быть, муж? Шутил ли я, когда предложил ей выйти за нее? Нет, просто под влиянием момента… Не поймите неправильно, взвизгиваю! Ситуация угрожающая. Вот‑вот, останусь без Насти. Минус жена, минус прелестная продавщица мрамора — адрес‑то я не запомнил, а ноутбук испорчен! — останусь один. Кому такой нужен? Приходится соглашаться на все. Значит так… Вот здесь и здесь подпишите… Она считает что, — коль скоро уж я разбил ей жизнь, — то несу ответственность за нее в дальнейшем. Пока смерть не разлучит нас. Да, но я все еще женат, у меня и штамп в паспорте красуется. Словно засос на шее жеребчика с первых курсов. Настя смотрит подозрительно. Небось, бабником вы уже тогда стали, спрашивает. Отнекиваюсь. С браком все решается очень просто. Она желает, чтобы мы поженились сегодня ночью, а отметили свадьбу завтра, в Афродисиасе. Что?! Я что, оглох? Анастасия, я же сказал вам, что… Это решаемо. Каким образом? Мы сегодня же вечером пойдем к священнику местного храма — это называется мечеть, Настя… — неважно, как он называется, и примем этот их, как его, муслам. Ислам? Мусульманство? Ну, да, кому они тут поклоняются! Неважно. Важно, что она слышала — им достаточно три раза сказать «я с тобой развожусь» и разводят. Соответственно, три раза вякни «я беру тебя в жены», и ты женат. Причем все оформят по закону! Сижу, ошарашенный. Даже отлить не могу, уж больно напряжено все тело. Все так быстро решается… С вами по‑другому нельзя, довольно констатирует Настя. Вы лишь с виду мужчина решительный, а на деле плывете по течению, как водичка по скалам. Встретите преграду? Утекаете в сторону. А если за вас решают, сдаетесь. Вот я и решила. Да, но смена религии дело не совсем… Не я ли рассказывал ей, как перешел из православия в католичество? Да, но… Так какая мне разница? Если захочу, смогу перекреститься уже дома. В Москве. Как это называется? Воцерквиться? Вернуться в лоно церкви? Кстати, о лоне. Хочу ли я его? Если да, почему бы мне не заткнуться и начать обсуждать детали завтрашней свадьбы? Потому что. Если. Я. Сейчас. Не. Соглашусь. Она. Встанет. И. Уйдет. И. Никогда. Больше. Не. Даст. Мне. Залезть. Себе. Под. Юбку. Вот так. Я человек простой, примитивный даже, она поняла. Готова мириться. Соответственно, и выбор у меня простой. Чтоб понял. Мохнатка? Брак. Нет брака? Нет мохнатки. Гендерная формула, дважды два для чайников. Капитулирую. Соглашаюсь на все, уж больно угроза страшна. С интересом представляю новую жизнь. Предупреждаю, что вынужден буду побывать в Кишиневе — я еще и отец, — уладить кое‑какие… Она не против! Лихорадочно прикидываю, попадаю ли в назначенное время, к назначенному месту. Встреча с продавщицей мрамора! Видно, что‑то такое в глаза мелькает. Настя с улыбкой сообщает, что оставит мне компанию. Она никогда не бывала в Кишиневе. Вот здорово будет посмотреть! Стенаю при мысли о расходах… Что, меня не устраивает? Ладно… Настя хлопает в ладоши, из‑под фонаря — бассейн опустел, мы заболтались за полночь, — к нам бросается тень. Это спасатель. Только он уже не молодой турок, он негр. Огромный эфиоп с кривой саблей. Золоченый пояс, медная серьга в оттянутом ухе. Сверкают белые зубы. Муамар, велит ему Анастасия — волосы ее завиты по последней римской моде, — утопи господина. Эфиоп бросается в чашу бассейна. Слава Богу, поскальзывается! Верещу, скачу зайцем. Шансов никаких. Настя смеется злорадно, кричит, что сейчас за дело возьмутся мурены. Они тут как тут! Скользкие, толстые твари с зубами, острыми и кривыми, как рыболовные крючки. Загоняют меня в угол. Настоящую облаву организовали! Отступая, падаю, а тут и эфиоп подоспел. Хватает меня за глотку, давит вниз, белки глаз, словно яйца вареные, одно отличие — красные прожилки… Задыхаюсь, колочу руками, пищу. Пощады, пощады! На все согласен, госпожа! Поедем, куда скажешь, сделаем, что велишь. Хлопок Насти. Эфиоп, обернувшись преданным слугой, бережно вынимает из воды. На руках относит к бортику. Обтирает полотенцем, подает воды, меряет пульс, трогает лоб. Все ли в порядке? Навожу резкость. Лежу у бортика, спасатель хлещет по щекам. Видно, от горячей воды обомлел, упал в обморок. Сажусь, раня ягодицы и спину. Так наплескался, что кожа скрипит. Настя треплет по щеке. Ну, что, накупался, милый? А теперь — по исламчику!