В это время переговоры Хмельницкого с Москвой приняли не особенно дружественный характер. Новые победы над поляками и Зборовский договор даже произвели некоторое охлаждение. Гетман повысил тон в своих сношениях с пограничными воеводами: они жаловались ему, что порубежные казацкие атаманы в письмах своих не соблюдают полного царского титула, что казаки насильно межи и грани портят, пашут, сеют и пасеки ставят на государевых землях; а гетман в ответ бранил воеводских посланцев и грозил воевать самое Москву за то, что она не помогла ему против поляков. «Вы-де за дубье да за пасеки говорите, а я-де и города московские и Москву сломаю!» Так грозил Богдан, по уведомлению воеводских отписков. Мало того, говорил и такие непригожие слова: «Кто-де на Москве сидит, и тот-де от меня не отсидится». Очевидно, подобные угрозы произносились не в трезвом виде, и только словесно, а в письмах к воеводам соблюдалась возможная вежливость. Не оправдались пока и сообщаемые воеводами вести о намерении татар напасть на московские украйны, причем Хмельницкий указывал, и, кажется, справедливо, на свою заслугу, что именно он удерживал басурман от сих нападений, о чем не раз просило его московское правительство. Неудовольствие его на Москву, как указано выше, особенно обнаружилось в следующем, 1650-м и отчасти 1651 году, когда он не исполнил настоятельных домогательств о выдаче Тимошки Анкудинова и дал ему возможность ускользнуть из Малороссии.

Меж тем сношения Варшавы с Москвой продолжали носить дружественный характер. Для поляков, конечно, было чрезвычайно важно устранить вмешательство Москвы на украинские дела, а потому они явно перед ней заискивали и всячески старались помешать ее соглашению с мятежным казацким гетманом. Со своей стороны московское правительство с самого начала восстания держалось нейтралитета и предлагало только свое посредничество для восстановления мира с мятежниками. Молодому царю, по-видимому, очень понравился искусно пущенный поляками слух о возможности избрания его в короли; о чем были речи еще при заключении Поляновского договора. В Москве немало и серьезно носились с этим коварным слухом. Так, при отправлении в Варшаву гонцом дьяка Кунакова в декабре 1648 года ему дан был наказ, в котором, между прочим, прямо предписывалось напомнить панам-раде о помянутых речах и подать им надежду на согласие государя. Когда же выбран был Ян Казимир, то новый король и паны-рада продолжали меняться с Москвой гонцами и посольствами и писать царю льстивые послания, где благодарили его за мирное расположение. Любопытно, что помянутый дьяк Кунаков после долгого пребывания в Варшаве, возвратясь в Москву, не только подал обстоятельные донесения о польских и малороссийских делах, но и привез с собой шесть печатных книг или, как он выражается, «тетрадей», которые относились к современным событиям и могли интересовать наше правительство. Подобные же книги вообще московские гонцы и послы обыкновенно приобретали в Польше; а в Москве потом тщательно в них разыскивали и переводили то, что касалось их обоюдных отношений, и особенно всякие неблагоприятные о нас отзывы или известия. Находясь в стесненном положении по случаю восстания Хмельницкого и его союза с татарами, поляки, естественно, по наружности оказывали московскому правительству дружелюбие. Но в Москву доходили известия и о другой стороне медали. Продолжавшееся мирное настроение и невмешательство молодого царя уже начинало объясняться поляками как признак нашей слабости и робости. Так, по донесению дьяка Кулакова, в октябре 1649 года возвратившиеся из Москвы литовские послы в Смоленске вели такие речи, после которых шляхта, собранная здесь в осаду ввиду грозившей от москвитян опасности, теперь стала разъезжаться в свои маетности и предаваться обычным банкетам; причем похвалялась: «Мы-де боялись Москвы, а Москва-де нас больше того боится».

Собиравшееся посполитое рушенье, поражение казаков под Берестечком и Белоцерковский договор произвели новый переворот в отношениях гетмана к соседям. Союз с татарами оказался не только дорог, но и не надежен; номинальное подданство турецкому султану не принесло действительной помощи и не ограждало Украйны от польских притязаний. Поэтому вновь завязывались сношения с Москвой, просьбы и переговоры о подданстве. Они велись отчасти особыми посланцами, отчасти посредством все тех же приезжавших в Россию за милостыней греческих духовных лиц, каковы помянутые выше митрополиты, назаретский Гавриил и коринфский Иоасаф, и разные старцы. (А иерусалимского патриарха Паисия турки утопили.) Теперь в этих сношениях деятельное участие стал принимать самый доверенный человек гетмана, войсковой писарь Иван Выговский, который и отправлял в Москву грамоты не только от гетмана, но и лично от себя. Гетман и Выговский писали смиренные и заискивающие «листы» не только к самому царю, но и к его приближенным, каковы бояре Борис Иванович Морозов, постельничий Федор Михайлович Ртищев, духовник царский благовещенский протопоп Стефан и думный дьяк Михаил Волошенинов. Московское правительство со своей стороны тщательно собирало все сведения о событиях в Польше и на У крайне, особенно после Берестечка, ради которого нарочно посылало подьячих гонцами к гетману. Хитрый Выговский при сем даже пытался играть роль усердного московского доброхота, который не только хлопотал о принятии Украйны под высокую царскую руку, но будто бы тайком от гетмана сообщал гонцам обо всех делах и сношениях; передавал им копии с писем, полученных гетманом от соседних владетелей, и пугал намерением польского короля и крымского хана соединенными силами напасть на Московское государство, от какового нападения удерживает их только гетман Хмельницкий. Выговскому за усердие посылали из Москвы щедрые подарки и оказывали большое доверие.

В сентябре 1651 года видим в Москве гетманским посланцем одного из полковников, Семена Савича, а в марте следующего 1652 года Ивана Искру; последний, между прочим, просил позволения казакам от польского утеснения переселяться в царские порубежные города. На это ему отвечали в Посольском приказе, что для сего есть в Московском государстве «пространные, изобильные земли» по рекам Дону и Медведице; а если селить в порубежных городах, то будет оттого ссора с польскими и литовскими людьми. В конце того же 1652 года и в начале 1653-го посланники от Войска Запорожского, войсковой судья Самуил Богданович с товарищи, уже ведут в Москве переговоры о желании Малой Руси быть под высокой рукой царя. Для переговоров с ними государь назначил боярина и оружейничего Григория Гавриловича Пушкина и дьяков, думного Михаила Волошенинова и посольского Алмаза Иванова. Боярин и дьяки подробно расспрашивали посланников о положении дел; а в заключение спросили, как они разумеют слова: «быть под высокою рукою царскою». Таким образом, практичная Москва не хотела ограничиться этой неопределенной фразой, а прямо поставила вопрос об условиях. Гетманские посланники затруднились определенным ответом и отозвались, что