Между прочим, достоверно и досконально помнить прошлое невозможно. В данном случае речь не идет о привычке, которая формируется в результате механических повторений. Обычно свежие впечатления схожи с уже приобретенными, они накладываются на предыдущие переживания и как бы стирают, блокируют их. Прожитое накапливается, наслаивается пластами, и мы неосознанно проводим странные аналогии между нашим прошлым и настоящим. Все, что я могу вспомнить из того временного периода, – это накопление опыта.

Без сомнения, в ту пору я дышал, двигался, то есть как-то жил. Но это было бессознательное существование, я не чувствовал себя живым.

Неожиданно мне стало предельно ясно (и то странное наваждение, мелькнувший призрак убиенной мною филиппинки, лишь подтвердило мою догадку), что я даже при самом благоприятном течении событий уже никогда не смогу вернуться в мир живых людей. Приняв эту ужасную истину, я продолжал жить только потому, что еще не умер. Меня больше не мучили ни сомнения, ни дурные предчувствия. Я не испытывал ненависти к женщине, смерть которой стала моим проклятием.

Даже голод перестал быть для меня проблемой. Человек способен переварить почти все. Если растение обглодано насекомыми, значит, оно не ядовитое – такой вывод я сделал, и с тех пор любой горький корешок, травинка, твердое семечко – все шло у меня в пищу.

Дождь лил не переставая. Проведя очередную ночь под деревьями, к утру я весь покрывался червячками и личинками. Насекомые падали на меня вместе с каплями воды. Восхитительные плоскоголовые изумрудные гусеницы значительно обогатили мой рацион.

Сложным, извилистым путем я двигался на восток к центральной горной гряде. Вдоль ормокского тракта тянулись зеленые лабиринты долин, сжатые крутыми боками холмов. По моим предположениям, когда-то море поглотило эту местность, но позже воды отступили.

Унылой чередой появлялись передо мной реки, равнины, луга и рощи, не тронутые войной, разрушительными бомбежками. Я больше не видел изуродованных, разметанных осколками тел. Но воздух вновь наполнился знакомым запахом: в болотной грязи, на лесных опушках стали появляться трупы умерших от голода и болезней японцев.

Одни солдаты так и лежали – головами к призрачной цели. Другие, видно, хотели напиться из топких ямок у дороги, но навсегда застыли, погрузившись лицом в воду. Некоторые испустили дух, прислонившись спиной к дереву, остальных подкосил, сбил с ног шквалистый ветер, прикончил дождь.

Истощенные мумифицированные тела призрачно темнели вдоль дороги, в траве. Однако многие трупы безобразно раздулись, как и те, что я видел в прибрежной деревне. Мертвая плоть разлагалась, растекалась черной слизью и жижей, от солдата оставалась кучка костей в одежде. Странное, дикое это было зрелище: человеческие останки в военной форме. Обмундирование пережило своих хозяев.

На одном мертвеце я заметил пару вполне приличных ботинок, недолго думая стащил их с иссохших ступней и обулся. Отвратительная вонь мгновенно впиталась мне в кожу.

Я встречал и живых людей. Однажды мне на пути попался босоногий солдат. Он нес с собой только фляжку. Как и у меня, ни каски, ни винтовки у него не было.

– Это дорога на Паломпон? – спросил он, тяжело дыша.

– Ну да. Только там американцы. Ты не сможешь прорваться вперед.

Мой ответ сразил солдата наповал. Он без сил опустился на землю. Доходяга одной ногой стоял в могиле. Я окинул его цепким взглядом, пытаясь обнаружить что-нибудь полезное для себя. Потом зашагал дальше.

Слезами исходили небеса, холмы и долины. Налетал ветер, трепал деревья, шуршал листвой. И вновь с шорохом подступал дождь, затягивая окрестности плотной пеленой.

Ночью лило как из ведра. Я устроил себе ложе из кучи листьев и улегся спать. Неожиданно далеко в темноте взметнулось пламя. С наступлением сезона дождей я ни разу не видел огней на равнинах. Что же могло гореть в ночи? Пламя то ярко вспыхивало, то едва мерцало, а порой чуть светилось, словно сияние шло из-под воды.

Это пламя напугало меня. Потому что в сердце моем тоже пылал огонь…

Однажды я устроился на ночлег в поле, и спустя некоторое время неподалеку замаячило пятно света. Мерцающее сияние заскользило по зарослям тростника и ряски, среди топей, по которым не мог пройти ни один живой человек.

Огонь приближался ко мне, паря над землей и раскачиваясь, точно бумажный фонарик. Он двигался в моем направлении! Я оцепенел. Светящееся Нечто отклонилось в сторону, пробежало вдоль подножия холмов, взлетело в воздух и исчезло.

Я терялся в догадках. Сначала дико испугался, а потом разозлился.

Растения, гусениц и всевозможных личинок можно было потреблять в неограниченном количестве. На столь необычной пище я выжил лишь благодаря запасам чудесных кристаллов – каждый день слизывал немного соли, и это давало мне силы шагать вперед по раскисшим от дождей равнинам и холмам и ощущать себя живым человеком. Когда соль закончилась, положение мое стало отчаянным.

В последние дни я все чаще сталкивался с одним странным явлением: у трупов, что лежали на обочинах дороги, как и у мертвецов в прибрежной деревне, отсутствовали ягодицы. Сначала я думал, что тела растерзали птицы и собаки, но потом заметил: в преддверии сезона дождей из горного края исчезли светлячки, а за ними и остальная живность. Мне не встречались ни змеи, ни лягушки. Птиц тоже не было видно, хотя изредка, когда затихал дождь, я слышал в чаще воркование диких голубей, а уж собаки и вовсе не попадались на пути.

Почему же у мертвецов отсутствовали некоторые части тела? Я ничего не понимал, поскольку давно утратил способность логически мыслить. Но однажды днем я наткнулся на труп, еще сохранивший мягкость свежей плоти, и во мне поднялось дикое желание вонзиться зубами в мясо, и рвать, и кусать, и глотать… Я получил ответ на свой вопрос.

Однако мне претила мысль о том, что склонность к каннибализму возникла у меня инстинктивно. Никогда бы я не додумался до подобного способа утоления голода, если бы не знал историю моряков с дрейфующего плота «Медуза» – некоторые из них выжили, съев своих товарищей. Читал я и сообщения о случаях людоедства на Гуадалканале и в Новой Гвинее. По данным антропологических исследований, в первобытные времена люди ели друг друга, в примитивных сообществах процветал инцест. Но нам, современным homo sapiens с богатым историческим прошлым, с глубоко укоренившимися в сознании нормами морали, противно даже думать о совокуплении со своими матерями или об употреблении в пищу человеческого мяса. Так я думал раньше. Теперь же с легкостью игнорировал традиционные предрассудки, возможно потому, что осознал исключительную дикость той ситуации, в которой очутился. Не знаю, естественным или патологическим было мое новое желание. Я не в состоянии вспомнить те эмоции – так любовники часто забывают ощущения, которые испытали на определенных стадиях своего романа.

Зато я точно помню, что долго колебался, оттягивал решающий момент. И даже знаю причину. Каждый раз, натыкаясь на свежий труп, я невольно озирался по сторонам: мне постоянно мерещилось, что за мною следят.