Чуть ли не больше всего досталось от него Петипа: «Старый злой старик, взяточник, нахальный француз, за пятьдесят лет не выучившийся в России на русские деньги говорить по-русски, чувствует инстинктивно все то презрение, которое я к нему питаю. Имея раздутую и ни на чем не основанную репутацию гениального балетмейстера, он чувствует, что в лице меня встретил Директора, не поддающегося общему обману его обаяния, и этого он не может простить». Здесь куча всего интересного – тут и собственные комплексы провинциального мелкого дворянства, часто выливавшиеся в ксенофобию, тут и откровенное обвинение во взяточничестве (брал или не брал Петипа – вопрос еще не до конца изученный историками балета), и глухота к тому, что для нас сегодня есть наивысшие достижения русского классического балета, свойственная не столько лично Теляковскому, сколько вообще новому веку в отношении века только что ушедшего.

Однако сплетни сплетнями, а сделал за свои шестнадцать лет в высочайшей должности Теляковский немало. Он умел приводить людей в театр, но не умел их там удержать. В конечном счете все те, кем он так старательно украшал свои труппы (те же Фокин, Шаляпин, Бакст, Бенуа, Карсавина, Нижинский), были соблазнены другими и другим. Чиновник не смог оживить самое главное – собственно театр, пожирающий все живое на своем пути. В этом смысле сюжет о Теляковском – важный, оригинальный, но прежде всего показательный фрагмент истории Большого и Мариинского театров. Мало что изменилось с тех пор. Тем полезнее эта выставка – да и нынешним администраторам от культуры нелишне напомнить, что даже лучшие из них порой заканчивали заведующими сапожной мастерской на Николаевском вокзале.

4 мая 2000

Жертва колонны

Выставка «Курбе и коммуна», музей Орсе, Париж

Любимый сюжет советского искусствоведения (унижение, изгнание и символическое убийство крупнейшего художника-революционера его соотечественниками-контрреволюционерами) без юбилея и особых причин разыгран в благополучной и далекой от любых революций сегодняшней Франции. Удивительно, но история про художника и политику получилась такой же, как и в старых коммунистических агитках, – душераздирающей и поучительной.

В советской историографии Гюстава Курбе (ил. 15) принято было считать первым крупным «реалистом» Запада и видным революционером. И то и другое верно с натяжкой. «Павильон реализма» 1855 года, который художник, обиженный на отказавшийся принять его картины Салон, соорудил напротив официальной выставки, воспевал реализм как натурализм, как изображение современной художнику действительности. Никаких подобных нашим «Бурлакам на Волге» обличений Курбе не писал. Его героями могли быть крестьяне и дробильщики камней, женщины на его полотнах были дородны и простонародны. Но и они, и знатные господа с его же портретов были всего лишь пищей для так никогда и не удовлетворенной до конца жажды рисования.

Другое дело политические эскапады Курбе. Уроженец провинциального Орнана, сын винодела, отказавшийся учиться чему-либо кроме живописи, он был слишком пылок и несдержан, чтобы заниматься настоящей политикой. В Париже молодого Курбе быстро увлекли модные социальные теории, которые, правда, для него воплощали не книги с заумными текстами, а беседы в пивной с их авторами и последователями. Благодаря неуемным таланту и работоспособности за короткое время Курбе стал первым и самым громким среди новых французских художников. Самым громким он был и среди недовольных властями – в первую очередь благодаря своей растущей славе и исключительной бравурности высказываний. Сменявшиеся во Франции середины позапрошлого века один за другим перевороты и войны не помешали карьере Курбе. Его демонстрации до поры сходили ему с рук, простили ему и альтернативную выставку, и отказ от правительственной награды, и декларацию реализма, и неприличную сюжетами и разнузданностью кисти живопись. Начиная с 1850‐х годов Курбе не отпускают карикатуристы, в прессе и в лицо его осыпают проклятьями, но это не мешает ему выставлять и продавать свои работы. В это же время Курбе становится знаменем философов и критиков общества. Считается, что декларации реализма и многие другие публичные высказывания Курбе принадлежат его более привычным к перу друзьям. Вполне может быть – но в устах неистового и неостановимого Курбе они звучали явно лучше.

Парижская коммуна 1871 года перевернула уже вполне устоявшееся положение Курбе. Пропустить такое событие он не мог и вошел в коммуну, а еще раньше возглавил комиссию по охране музейных коллекций. Черт его дернул тогда заговорить о переносе главного памятника бонапартизма – Вандомской колонны. Идея сносить старые монументы, дабы возвести новые, не была нова, ею грешили и грешат все перевороты, но дальнейшую жизнь Курбе это превратило в ад. Художник хотел колонну демонтировать и перенести на другое место, зато другие решили ее снести. То, что решение о сносе Вандомской колонны было принято коммуной до избрания в нее Курбе, ему не помогло. Когда победители-версальцы судили коммунаров, Курбе их интересовал прежде всего как убийца колонны. Его присудили к оплате восстановления памятника – в самом лучшем случае он мог бы отдать этот долг к девяносто трем годам.

Месяцы в парижских тюрьмах, тяжелая болезнь, лечение в клинике, травля в Париже и Орнане, разгром мастерской, распродажа имущества, бегство в Швейцарию. Тысячи бранных слов, удар зонтиком от проститутки, плевки от прохожих – французы не скупились на проклятия. Лексика травли не была слишком изысканной: Дюма-сын обрушился на «шумную и волосатую гадину», парижская пресса поспешила сообщить о его казни; художественная критика уподобляет Курбе Герострату и отказывает его новым картинам во всем, кроме «вульгарного, пошлого темперамента». Он много пишет и в тюрьме и после, все больше натюрморты. Но болезнь развивается, «вандомский» долг висит, тихая Швейцария годится разве что для того, чтобы умереть. Он и умрет, раздавленный болезнью и белой горячкой, через семь лет после коммуны.

Выставка в музее Орсе рассказывает эту историю через живопись. Немного скульптуры и графики Курбе погоды не делают. Это не история умирания живописи, но история ее угасания – в темных натюрмортах и скорбных портретах трудно узнать светящегося Курбе докоммунного периода. Он все так же виртуозен и блестящ, еще может шутить, рисуя визуальную обманку с головой девушки на своей тюремной подушке, но вес его старых живописных подвигов ему уже не взять никогда.

15 февраля 2002

Идеальный импрессионист

Выставка «Клод Моне. Из музеев России, Западной Европы и США», Государственный Эрмитаж

Поверить в то, что мы никогда не видели персональной выставки Клода Моне, трудно. Он из тех художников, чья тотальная узнаваемость вселяет в нас обманчивое ощущение исчерпывающего знакомства. Ежегодные же донесения с аукционного фронта, где за Моне дают лишь чуть меньше, чем за Ван Гога, систематически поддерживают в нас ощущение незыблемой ценности этого автора в музее и на рынке. Однако нынешняя выставка в Эрмитаже (а прежде – в Музее изобразительных искусств имени Пушкина) доказывает обратное. Такого (читай: подлинного, разнообразного, изощренного) Моне мы не знали. То есть вообще не очень-то его знали.