Она не нашлась даже, что и ответить ему на этот выпад в Никиткину сторону. Не нашлась, потому что сама, наверное, так же иногда с обидой думала о брате. Ей тоже казалось порой, что Никитка именно «завис» в какой-то человеческой неопределенности. Сложил ручки-ножки безвольно и плавает в ней, как биологическая простейшая инфузория-туфелька. Точнее и не скажешь. Причем завис по доброй своей воле, сам выбрал для себя непонятное это состояние. Ну ладно бы в какую гуманитарно-лирическую науку пошел – умом да интеллектом его наследственность не обидела, гены эти папины из него с детства прямо потоком перли. А в отрочестве и стихи, бывало, пописывал. Неплохие, между прочим. Отец его хвалил. А после школы рванул на биофак – с чего бы? Как теперь он этот биофак к жизни-то приспособит? Ни то ни се… И делового человека из Никитки тоже не получится – ленив для этого слишком. И хватки никакой. Вот и обидно получается – умный же парень-то! И фамилии известной – не слесаря Семенова сын… Но и не выродок, по крайней мере! И вообще… Если уж на то пошло, не Игорю, слесаря Семенова сыну, о наследнике профессора Званцева рассуждать…

– Он не выродок, Игорь! Не смей так о моем брате, слышишь? Не смей… – тихо проговорила Ольга, вытирая набежавшие снова слезы тыльной стороной ладоней.

– Ой, да больно надо! – фыркнул раздраженно Игорь. – А только обидно, знаешь… Он задницу свою лишний раз поднять не может, чтоб что-то для самого себя же сделать, а половину ему отдай и не греши? Так, что ли, получается? Я, значит, буду тут монстром этаким, вашей мамы главным обидчиком, а он половину ни за что ни про что отхапает? Нет уж, и трети с него многовато будет! Обойдется! А нам с тобой на ноги подниматься как-то надо!

– А как ты на ноги собрался подниматься, интересно? Только за счет моего наследства? Что, других мотиваций у тебя не имеется?

Игорь сердито отдернул руки от ее плеч и даже встряхнул ими слегка, будто пожалел о предыдущем своем сердечно-снисходительном жесте. Подойдя к окну, постоял минуту молча, перекатываясь с пятки на носок, потом бросил небрежно через плечо, будто сплюнул:

– Не забывай, милая, что ты пока на моей территории живешь! Поняла? И заметь, просто так живешь, без скидок на мотивации там всякие. Или ты против? Так ты только намекни – быстренько соскочишь с моей фамилии! Хочешь?

– Нет, не хочу.

– Ну так и молчи!

– А я и молчу…

«Господи, нашел чем гордиться – фамилией своей. Было бы чем… – с тоской подумала Ольга, всхлипывая тяжело и утирая последние слезы. – Вот она, противная плебейская чванливость…»

Вслух она этих ужасных слов, конечно же, не произнесла. Еще чего – против ветра плевать… Да и особой злобы у нее на мужа тоже не было по поводу этого самого чванства. Она где-то и понимала его даже. Выползти в этот мир из занюханной окраинной пятиэтажки, будучи при этом еще и сыном слесаря, да попасть сразу в престижный политехнический – этот факт Игоревой биографии уже сам по себе вызывал некоторое уважение! Без репетиторов, без блатных звонков в приемную комиссию, сразу на бюджетное место… Игорь тогда еще, в институте, именно этим ей и понравился – жестким напором своим. И еще – не знающей никаких сопливых сомнений наглостью, которая открыто в глаза смотрит, а не выглядывает из кармана тихой фигой. Почему-то она решила, что и в жизни он вот так же всего добьется – напролом через нее пойдет. Она же не знала тогда, что под гусеницами этими сама и окажется…

Да и вообще, как позже уже выяснилось, времена наглого «пролома» ушли сами собой в небытие. Потому что «пролома» этого в таких, как Игорь, было сколько угодно, а вот чего-то более важного не хватало. Не в жилу нынче стало нагло и напролом идти. Другие все это хозяйство формы приняло, более нежные. Вышли из моды жесткие орлиные взгляды да бычьи твердые шеи, пришли им на смену дорогие элегантные костюмы, галстуки, манеры утонченные… Да и ребятки – не слесаревы дети – понаехали обратно из своих Гарвардов да Кембриджей, свои порядки устанавливать начали. Но оглядываться назад было уже поздно. Что теперь поделаешь – придется с тем жить, кого сама выбрала. Как пелось когда-то, «я тебя слепила из того, что было…».

Постояв еще у окна, Игорь вдруг развернулся, быстро вышел из кухни. Пошуршав недолго в комнате, а затем и в прихожей, заглянул к ней, проговорил резко:

– Ты долго тут действительно не рассиживайся, Оль! Давай собирайся и дуй к матери! И смотри, чтоб никакого трагического спектакля она потом перед соседями не устроила! Чтоб все тихо-мирно обошлось. А то знаю я ее. Такое может выдать…

– Не бойся, Игорь. Ничего она уже не может. С тех пор как отца похоронили, она и пары лишних слов не сказала. А теперь и подавно не скажет. Человек, когда его жизнь окончательно добивает, помалкивает больше, не сопротивляется уже. Так что не бойся…

– Ой, хватит! Опять начинаешь? Сама себя изводишь только! Проблема выеденного яйца не стоит, а ты развела тут шекспировскую трагедию. Тоже мне артистка народная…

Он развернулся резко и вышел, громко хлопнув дверью. Ольга вздрогнула нервно, снова прижала руки к лицу. Сильно так прижала, запрокинув назад голову, будто и впрямь как артистка какая из телевизионного слезливого сериала. По крайней мере, ей самой так показалось. И тут же неловко стало за свой мелодраматический жест, будто увидела себя со стороны. Тем более что без Игоря как-то больше и не плакалось. Наоборот, полезли в голову рваными обрывками назойливо-оптимистические дурные мысли, похожие на пионерские лозунги. Вроде того, что «…надо пройти через все, чтоб чего-то в жизни добиться…». Только звучали они не по-пионерски оптимистично, а тоскливо как-то. А главное, слово-то какое противное в голову пришло – «добиться»! Как будто для этого добить кого-то нужно…

Ольга медленно поднялась со стула, подошла к окну, прислонилась горячим лбом к стеклу. Вот нельзя ей плакать совсем. После слез всегда такая тоска приходит… И поэтому надо не плакать, а надо жить! Жить! Не в серой толпе жить, а нормально жить! Жить, как она хочет! То есть все для себя основательно имея, как личность полностью состоявшись и гордо перед этой серой толпой блистая. Может, несколько и самоуверенно это звучит, но только так, и никак иначе. А с тоской всегда справиться можно, были бы деньги… Господи, и опять деньги… Замкнутый круг какой с этими деньгами…

Всхлипнув горько, она снова дала волю слезам, вцепившись зубами в судорожно сжатый кулак. Знакомый с детства жест, кстати. Жест одиночества. Точно так же и мама пихала в зубы кулак, когда плакала тогда, в машине, в темных ночных переулках, боясь разрыдаться слишком громко…

Ближе к обеду за воротами дома коротко гукнула машина Олега, и Анюта, подхватив на руки Сонечку, понеслась встречать приехавшего за ней из города мужа. Ловко справившись с замком, приоткрыла квадратные деревянные полотна и, одарив Олега широчайшей улыбкой, потянула их на себя, давая ему дорогу во двор. Он снова нажал на клаксон, приветствуя жену и дочь, коротко махнул рукой: отойдите в сторонку, мол… Сонечка, увидев отца, радостно затрепыхалась в Анютиных руках, завертелась направо-налево плотненьким своим тельцем. Заехав во двор, Олег выскочил из машины, протянул руки к дочери, сграбастал бережно, загукал-заворковал с ней ласково.