Флоре захотелось ударить Сестру Ворсянку, или завопить во весь голос, или закричать, что это был ее ребенок, или умолять, чтобы ее разорвали на куски, лишь бы она избавилась от своей скорби. Но она лишь отвесила грациозный поклон.

– Да, – сказала она. – Мы должны.

* * *

Флора вышла из Первой Категории, не зная, куда идет, не чувствуя пульсации плиток пола. Она наталкивалась на сестер и не слышала их слов; она шла мимо носильщиков еды, не чувствуя запаха. В то время, как она одержимо и радостно летала по полям и засыпала с чувством изнеможения, ее младенец – ее сын – вылупился из яйца, мучился от голода и умер в агонии. Никакой цветок на всей земле не мог излечить ее боль, но ноги сами несли ее к взлетной доске.

Другие полевки направлялись туда же, набиваясь в коридор, двигаясь вперед, чтобы посмотреть на серое небо. Близость сестер превратила скорбь Флоры в приступ жестокой боли. Ее мягко коснулся кто-то, и она увидела старую и потрепанную полевку, Мадам Кипрей.

– Скажи мне, – обратилась она к Флоре, – это головные боли? Мы все от них страдаем; никто тебя не выдаст. Ты испытываешь их, когда возвращаешься с поля и ложишься? Просто я чувствую, что твой дух подавлен и печален.

От этих добрых слов Флоре захотелось застонать и рассказать правду, но усилием воли она закрыла свои антенны еще плотнее.

– Я… я так хочу летать, – только и смогла сказать она.

Еще одна пчела, услышав ее слова, улыбнулась. Даже в своей скорби Флора могла видеть красоту этой полевки, несмотря на ее возраст и раны на лице и панцире. Она была такой старой, что уже нельзя было различить ее породу, и, хотя такого не могло быть, она казалась Флоре очень похожей на Лилию-500.

– У нас еще будут цветы, – сказала старая полевка. – Просто верь.

– Мы принимаем Служение в такие времена, – сказала Мадам Кипрей. – Это помогает.

Они вернулись внутрь, но Флора держалась от них в стороне, раздираемая чувством бессилия от невозможности что-то изменить: ее ребенок умер.

– Почему такое кислое лицо?

Путь ей преградила нога, почти лишенная шпор. Это был Сэр Липа, слонявшийся в комнате отдыха полевок неподалеку от зала Танцев. Он указал на свободное место рядом с собой.

– Ты полевка, так скажи, когда дождь прекратится? В наших покоях мрачно сверх всякой меры, и я выхожу из себя, стоит мне услышать, как Тополь, или Рябина, или еще какой-нибудь шут гороховый превозносит себя сверх всякой меры. Что до пищи – это еще одна причина, почему я здесь сижу, чтобы услышать о последних поставках и узнать, честно ли нас кормят, ибо выбирать всегда не из чего. – Он тяжко вздохнул. – Только подумать, до чего мы дошли: сплетничаем с лохматой служанкой в общественном месте. Пусть ты теперь и полевка, свободная забрасывать свою ревностную тушку в любые дали. – Он скорчил гримасу. – О, ну ладно, я не хотел тебя обидеть, такая уж моя натура, ничего не поделаешь. Цветы – это, должно быть, что-то с чем-то, если даже однодневное расставание с ними так тебя печалит. – Сэр Липа скрестил свои средние ноги и восхищенно осмотрел шпоры. – Кстати, после твоей желчной выходки над моим соперником на Конгрегации я нахожу, что ты мне весьма нравишься – разве не странно говорить такое? И слышать, вероятно. Но раз ты не говоришь, я не имею представления, что ты об этом думаешь. Так… я оставлю тебя поразмыслить о том о сем.

Флора расправила крылья и почувствовала, что в мембране разрыв. До этого момента она не замечала ни самой раны, ни пульсирующей боли.

– Так принцесса вас не увидела?

– Ага! Ты говоришь с насмешником. Конечно, не увидела, иначе я бы сейчас правил в блаженстве, далеко от этого унылого места. С особыми поставками свежесобранного молочая для моего несколько причудливого королевского вкуса. – Он взглянул на нее. – Райский цвет. Я буду применять это уважительное имя после коронации. По любым меркам, Ее Цветущее Королевство найдет это очаровательно захватывающим и позволит мне раскрыть ей прелести любимого мной молочая.

– Пусть ваши желания сбудутся с королевской скоростью.

– На самом деле в следующий раз, как ты вылетишь…

– Для молочая сейчас не сезон, – сказала Флора и отметила, что его запах успокаивает ее.

– Уф – ни для чего теперь не сезон. Я полагаю, сейчас должно быть лето и время изобилия, но тебя удерживает дождь, а я голодаю. – Он обнюхал ее. – Но неудивительно, что ты там вся ослабла, словно ждешь Благодати – ни молекулы Служения в твоем запахе. Вот.

Без предупреждения Сэр Липа коснулся своими антеннами антенн Флоры, и, несмотря на ее замок, он ввел Королевскую Любовь прямо ей в мозг. Божественное благоухание изменилось – или это она изменилась – и больше не вызывало экстаза, а лишь слегка притупило терзающую ее боль. Она задрожала от облегчения.

– Лучше? – Сэр Липа снова обнюхал ее. – Что-то в этом должно быть, хотя я не знаю ни единого молодчика, кто бы это ценил. Мы – любимчики Матери, так что нам это без надобности. А вы, девочки, прямо млеете от этого: дело жизни или смерти!

Отчаяние Флоры немного отступило. Пресвятая Мать все еще любила ее – она чувствовала это сердцем.

– Спасибо вам, – сказала она Сэру Липе. – Дождь почти прекратился, и я должна идти.

Она побежала вместе с другими ревностными полевками, толпившимися на доске. С этого момента она станет самой работящей, самой благочестивой, исполнительной и самоотверженной дочерью улья. Хорошо, что ее преступление похоронено, – это было хорошо – опасность очистит ее…

Солнце прорезалось сквозь тучи, моторы полевок зажужжали, и Флора взмыла в воздух, уносясь вдаль от своих тревог.

Хорошая погода продержалась недолго. Резкий восточный ветер принес сильные дожди с холмов, поливавших всю долину, – и много сестер погибло в тот день. Прислушиваясь к прогнозу от Лилии-500, Флоре пришлось вернуться в улей с малым грузом пыльцы кипрея, и, поскольку ее не встретили приемщицы, она сама отнесла все в Цветочную Пирожковую. Отчаянная благодарность сестер-поварих, перепачканных желтой пыльцой, настроила ее на новый полет, но выстроившиеся на взлетной доске гвардейцы Чертополохи никому не разрешали вылетать.

– Ты слишком ценная, чтобы мы потеряли тебя, – сказала одна из них со свойственной этой породе грубой шутливостью.

Флора улыбнулась через силу и стала смотреть, как на доску под дождем садятся последние полевки. Все они насквозь промокли, их крылья были изорваны, а антенны поломаны, и все столпились у входа, чтобы приемщицы спасли все, что можно, из их промокших корзинок с пыльцой.

После этого изможденные сестры отправились не в зал Танцев, а в спальню, чтобы упасть на койки и забыться последним сном в своей жизни. Другие полевки касались их, проходя мимо, и тихо говорили: Славь конец своих дней, Сестра. Боль смягчалась на лицах израненных сестер, и сквозь шрамы проступала их красота, ведь о такой почетной смерти мечтала каждая полевка.