— Похоже, это он и есть, — кивнул Хмельницкий. — Так вот, эти «левенцы» в Гусятине и Сатанове отобрали у возвратившихся собственников имений документы на право владения ими, а самих панов выгнали оттуда. Конечно, за это самоуправство их стоило бы наказать, но это имел право сделать только я или Нечай с моего ведома. Потоцкий же, мало того, что вторгся на нашу территорию, так захватил в плен самого Мудренко и еще двадцать атаманов, приказал отрезать им носы и уши, и в таком виде их посадили на телеги и отправили в Брацлав для устрашения других. А мне еще и издевательское письмо написал, что, мол, вместо меня вынужден наводить порядок в приграничных землях.

Он махнул рукой в сторону стола, где лежал лист бумаги.

— Словом, отправляйся в качестве моего посла к коронному гетману, он сейчас в своей ставке в Каменце, — продолжал Хмельницкий, — и передай, что я требую от него впредь на нашу территорию не вторгаться и не преследовать наших людей. И не разводи с ним ненужных церемоний, говори жестко и смело, не скупясь на угрозы. Я выделю тебе, как послу, для убедительности пару сотен казаков.

— Ясновельможный гетман, благодарю тебя за это поручение, — воскликнул Серко, — я давно ждал этого часа! У меня с Потоцким давние счеты и настало время ему уплатить по старым долгам! А охраны мне не надо, поеду один.

— А что у тебя с ним за счеты? — удивился Богдан. — Вы же, вроде, еще нигде не пересекались, Ты под Корсунем не был, а я там его отдал Тугай — бею и он забрал его в Крым. Выпустили его из плена после Зборова и полгода еще не прошло…

— То дело давнее, — глухо ответил Иван, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Он приказал посадить на кол моего отца во время восстания Павлюка и Гуни. Не люблю я вспоминать об этом, но тебе расскажу…

Он умолк, освежая в памяти события тех далеких дней, хотя все тогда происходившее и так стояло перед глазами, будто это все случилось вчера.

— Не секрет, — наконец начал он свой рассказ, — что, когда Павлюк выступил из Сечи, весть об этом разнеслась по всему краю. Мы разбили табор над Росью, под Кумейками, куда стал стекаться народ со всей Украйны и Подолии. Прошло совсем немного времени и под рукой у Павлюка образовалась настоящая армия, наверно, больше двадцати тысяч, правда, многие были вооружены чем попало. К восстанию присоединялись все слои населения: и часть реестровых казаков с гетманом Томиленко, и мещане, и даже кое — кто из мелкопоместной шляхты. В числе многих в лагерь под Кумейками явился и мой отец, только я в то время об этом не знал…

… Сам Иван тогда был есаулом в курене, которым командовал Максим Кривонос и, когда 8 декабря началось сражение с войском подошедшего к Кумейкам Николая Потоцкого, тогда еще брацлавского воеводы, их курень вступил в бой одним из первых. Казаки на своих быстрых конях ударили прямо в центр неприятельской пехоты, которая успела произвести лишь один ружейный залп, после чего попыталась принять конницу на пики. Но, хотя первые ряды атакующих и понесли значительный урон, остальные по инерции продолжали напирать сзади. Серко с Кривоносом неслись впереди куреня и, увидев выставленные пики, пришпорили коней, которые почти в акробатическом прыжке перемахнули через них. Тут же в ход пошли сабли и началась та самая рубка, которую так любили запорожцы, раздавая своими легкими, но острыми саблями быстрые, как молнии, удары жолнерам, не имевших панцирной защиты, а носивших лишь кожаные нагрудники. Спустя четверть часа напиравшая позади кривоносовского куреня конница вбила клин в ряды польской пехоты, которая вынуждена была раздаться в стороны, а в образовавшийся разрыв в ее рядах с ходу ворвались курени Колодки, Остапа Усваницкого, Федора Богуна, Мельника и других атаманов. Видя успех передовых куреней, Павлюк тут же бросил в бой и остальную конницу. Все закружилось в водовороте битвы и Серко незаметно для себя, почти рефлекторно, вошел в состояние транса, ускорив собственный метаболизм. Время для него как бы замедлилось, а сам он для стороннего наблюдателя превратился в расплывчатую тень. Иван ужом извивался в седле, легкими взмахами своей сабли отсекая руки жолнерам, которые пытались выстрелить в него из пистолетов или достать клинком. Но у них это происходило настолько замедленно, что ему удавалось поразить ближних и достать дальних, прежде чем те успевали нажать на курок. Буквально через несколько минут пространство вокруг него очистилось, все шарахались от едва различимого призрака, сабля которого сеяла смерть.

Сам брацлавский воевода, внимательно наблюдавший за ходом сражения, заметил опустошение, произведенное Иваном в рядах пехоты.

— Кто этот лайдак, сто дьяблов ему в печенку? — в бешенстве воскликнул он. — Добудьте мне его живым, я прикажу посадить его на кол!

Но желающих выполнить этот приказ не нашлось, а жолнеры, которых доставал Серко своей саблей, продолжали, как снопы валиться наземь, не досчитавшись то рук, то головы. Неподалеку с двумя окровавленными саблями в руках свирепствовал голый до пояса Кривонос с развевающимся на ветру оселедцем. Чуть поодаль красавец Остап своим куренем буквально вгрызался в ряды жолнеров, за ним плотной массой валили казаки Богуна, Мельника, Колодки.

Наконец находившийся на острие атаки курень Кривоноса разорвал пехотные ряды поляков и Серко увидел неподвижно стоявших впереди на расстоянии двухсот шагов польских драгун.

— Вперед, — скомандовал Кривонос своему куреню и огрел коня нагайкой. Серко рванулся за ним, пытаясь убедить отменить команду, так как в мгновение ока понял, что сейчас произойдет, но было уже поздно. Драгунские хоругви раздались в сторону и на стремительно мчавшуюся казацкую конницу изрыгнули огонь и железо три десятка орудий. Поле окуталось черным пороховым дымом. Ядра, взрывая пожухлый травяной покров и землю, взрывались в самом центре казацкой лавы, неся смерть коням и людям. Раздались крики раненых, ржание валящихся на землю лошадей, пожелтевшая трава обильно обагрилась кровью. Приподнявшись в стременах, Серко крикнул, обернувшись назад:

— Рассыпайтесь веером!

Но эта команда явно запоздала, так как казаки уже и сами стали поворачивать коней в стороны, чтобы уйти от артиллерийского огня и по широкой дуге возвратиться к своим. Однако Потоцкий был достаточно искушенным командиром, чтобы допустить это. Пушки рявкнули еще раз, произведя новые опустошение в казацких рядах, а затем по ним открыли стрельбу из ружей драгуны. Дав несколько залпов, они выхватили из ножен клинки и понеслись вперед. Польская пехота, ряды которой казаки разорвали, но отнюдь не уничтожили,