А вам, друзья мои, – сладких снов!

Восьмого марта выглянуло солнце и осталось на небосклоне на целый день. Толпы одетых в зимние пальто с меховыми воротниками женщин и веселых подвыпивших мужчин гуляли по улицам, смущенно подставляя теплым лучам свои бледные лица. Все куда-то спешили, но спешили по-праздничному, неторопливо. В руках – авоськи с продуктами, которые выдают к празднику на любом уважающем себя предприятии, букетики красных тюльпанов или бледных нарциссов. Ну и конечно, мимозы. Немного. Одна веточка на букет, три – это уже шикарно.

В Минске явно чувствуется миграция всех и ко всем. Нужно поздравить маму, бабушку, тещу, сестру, свекровь, наконец. С утра еще было морозно, но уже к обеду корка превратившегося в лед снега, на протяжении трех зимних месяцев скрывавшая растрескавшуюся шероховатость асфальта, начинает предательски подтекать, и к пяти часам все уже дружно месят ногами внезапную распутицу. Я бесстрашно шагаю по грязной каше, обходя стороной особо глубокие места. Капли воды и грязи легко скатываются с шоколадной лаковой поверхности, что является мысками моих новых сапог.

В витринах я вижу свое отражение – высокий длинноногий силуэт в отрезном по талии пальто с расклешенной юбкой до колен. Высокий и длинноногий он потому, что сапоги, чье прикосновение я ощущаю каждой клеточкой своих ног, покоятся на трехсантиметровой платформе и двенадцатисантиметровом каблуке. Натуральное и синтетическое причудливым образом переплелось в этих фантастических сапогах. Платформа, сделанная из полиуретана, имеет ярко выраженную древесную фактуру, как будто неведомый резчик прошелся своим инструментом по темно-коричневой, вероятно, дубовой заготовке, убрал все лишнее, но полировать не стал, оставив чуть грубоватые следы резца. В отличие от дуба, полиуретан материал легкий. Так вот, на этом легчайшем постаменте покоится лаковая туфелька с тупым мыском. Она такая аппетитная, похожа на плитку ломкого горького шоколада, чья блестящая непорочность скрыта за звенящей фольгой. Туфелька сделана из самой настоящей лакированной кожи. Я даже втайне лизнула ее, когда впервые достала сапог из пахнущей чем-то нереальным коробки.

Все это великолепие называется «Сапоги-чулки». Практически «Ковер-самолет». Называются они так потому, что голенище из тянущейся искусственной тончайшей лаковой кожи безо всяких замков-молний туго, как чулок, облегает мою ногу. Если быть честной – то не совсем туго. А если быть честной до конца – совсем не облегают, мои тонкие ноги торчат, как карандаши из этих самых голенищ. Но меня это нисколько не смущает. Я счастлива так, что невозможно описать. Ведь сегодня праздник. И я имею к этому празднику самое прямое отношение. Я – женщина. И неважно, что у меня нет в руках букетика мимоз и веселого подвыпившего мужа. Я – женщина!

Останавливаюсь возле празднично украшенной витрины кондитерского магазина вовсе не для того, чтобы мысленно поглощать «Грильяж», а для того, чтобы оценить себя, как женщину, еще раз. Медленно поворачиваю голову, якобы кого-то там увидела, чтобы прохожие не подумали, что я верчусь перед зеркалом, и краем глаза любуюсь своим отражением. Я похожа на Одри Хепберн. Я вовсе не худая, как утверждают все мои родственники, а тонкая, как Одри, не могут же снимать в таких хороших фильмах просто худую актрису. На меня обращают внимание.

Я танкист среди пехоты. Мужчины, как мне кажется, тоже смотрят с интересом и даже оборачиваются мне вслед.

А сегодня вечером я иду в гости. Вот сейчас дойду пешком до конца проспекта, сяду в троллейбус, проеду четыре остановки до самого дома и начну собираться.

– Ну, здравствуй, дочь моя. Ты, оказывается, редкая свинья.

В животе вдруг образуется сосущая пустота, а ноги начинают предательски дрожать.

– Я берегу их до хорошей погоды, я их ни разу еще не надела, а тебе все равно, ты даже у меня не спросила, это ж надо, топчется по грязи и лужам! У тебя же есть свои, новые и красивые! Я тебя дома отлуплю.

В маминых глазах я читаю гнев и презрение. Она явно не ожидала от меня такого.

– Пойдем.

Меня низвергли из Рая. Меня выбросили из только начавшейся женской жизни, которую я так явно видела в отражении витрин. Конечно, ведь я только в седьмом классе, мне двенадцать лет, и на курсах английского, куда отдала меня мама, в анкете, в графе «образование» я так и написала – шесть классов. И папа привез эти сапоги вовсе не мне, а моей красавице маме. У меня таких сапог не будет, так как стоят они целое состояние. Мои – тоже ничего, но не такие же, совсем не таки-и-е-е… Я начинаю плакать. Но не от раскаяния в том, что осквернила мамин шкаф, я же аккуратно в них хожу, а из-за того, что мне теперь сто процентов не дадут пойти в гости в этих самых сапогах, которые я собиралась попросить у мамы. Она теперь может вообще не пустить в гости к моей подруге, где будет ее старший брат. А он должен был понять, что я уже не просто подружка его сестры, а юная леди, похожая телосложением на Одри Хепберн. Я так рыдаю, что моя оскорбленная в лучших чувствах мама вынуждена меня утешать. В благодарность за это я начинаю раскаиваться в содеянном, всхлипывая, прошу прощения, понимая, что недостойна ни этих сапог, ни внимания брата моей подруги, ни вообще ничего хорошего.

В гости меня отпустили. В сапогах. Благо в соседний дом. Брат подружки бросил на меня равнодушный взгляд и убежал на студенческую вечеринку.

Я снова почувствовала себя взрослой женщиной только в десятом классе – за мной начал ухаживать учитель нашей школы. Он, правда, был учителем по гитаре, молодым специалистом, пару лет назад закончившим консерваторию. Школа наша была не совсем обычная – с музыкальным уклоном. Обычные учителя и длинноволосые музыканты прекрасно уживались друг с другом. В общем, от такого факта признания моей взрослости я раздулась, как токующий голубь. Ни фига себе! Мне шестнадцать лет, и меня воспринимают всерьез! Мы даже курили у него в кабинете! Жорик, а именно так звали моего начинающего Гумберта Гумберта, учил меня слушать Стинга и Роберта Планта, знакомил с самыми лучшими минскими музыкантами, которые в то время все, как один, играли в кабаках.

Я начала заниматься на гитаре, как сумасшедшая. Мы ходили в «Интурист», прикидываясь иностранцами. И надо же, это прокатывало! Просто повезло, что я не была в него влюблена. Поэтому растлить он меня не успел.

У Жорика имелась законная жена, и это очень быстро выяснилось. Как-то раз он пригласил меня в гости. Мы поднялись на пятый этаж, он поднес ключ к двери, но, прислушавшись, вдруг резко отпрянул, схватил меня за руку и потащил вниз, прошипев: «Бежим!» Я, ничего не понимая, неслась вниз, чуть не упала, с пятого этажа раздался женский голос: «Жора! Это ты?» Меня опять схватили за руку, протащили вдоль стены под балконами первого этажа, запихнули в автобус: «Я позвоню!» Я поехала домой злая, с подвернутой ногой. Тайна, которая, как мне казалось, так утонченно питала мое эго, лопнула, и ошметки ее сползли по трубе мусоропровода, мимо которого меня так унизительно протащили. Добро пожаловать во взрослую жизнь, детка.