Может, мои далекие предки были цыганами? Кто знает. Но как дома можно себя чувствовать только в тех местах, которые нравятся. Это либо красота и культура цивилизации, либо красота земли в первозданном виде. Как у рака-отшельника, который всегда в домике, мое чувство дома сугубо внутреннее. Я обожаю жить в отелях, которые расположены в центре города и имеют свою историю. Или в маленьких бунгало, из которых можно выйти прямо на пляж. Или в новых современных башнях с террасой и умопомрачительным видом. Мир так прекрасен!

«Здесь все твое, но лишь пока ты здесь», – говорила Маугли старая мать-кобра, охраняя свои сокровища. На меня очень сильно подействовала эта фраза. Мир наших сокровищ не более чем эта пещера. И мы пока здесь. Так что это все мое – улицы, города, целые страны, собор Святого Петра в Риме и храм Христа Спасителя, мост Александра Первого в Париже и городок Сен-Жан-де-Люз во Франции, Москва, Керчь, Питер, Рига, Вильнюс, все места, где я когда-либо была. Я нигде не чувствую себя чужой.

Я, конечно, люблю свою московскую квартиру, где родился мой младший сын, навеки связав меня пуповиной с Москвой. Люблю сидеть за огромным брутальным деревянным столом, пить чай и смотреть в окно, хотя смотреть там в общем-то не на что – двор-колодец, окна соседей, вразброд повешенные кондиционеры, какие-то трубы и провода, в общем, неприглядная изнанка, которая существует даже у элитной недвижимости. В противовес ужасному виду – нереальная для центра тишина и много солнца, когда оно решает снизойти до Москвы. Наверное, оттого, что окна выходят на южную сторону, в гостиной буйно разрослись пальмы, драцены, диффенбахии и орхидеи. Старинный кабинетный Бехштейн и эти райские кущи навсегда отгородили меня от серой действительности. Хотя чувство дома для меня никогда не ограничивается самим домом. Это путь, который ты проходишь, просыпаясь и вылезая из кровати, душа, комнаты, квартиры, коридора, лестничной клетки, подъезда, улицы, города, страны, всего мира. Вся Земля моя. И ваша, ладно, так уж и быть. И мы дома, покуда живы.

Посылки приходили от бабушки. Бурьяновой Матрены Тимофеевны, Краснодарский край, станица Отрадная, улица Красная, 146. Буквы, написанные послюнявленным химическим карандашом на шершавой крышке, чуть кривились от неровности посылочной фанеры. Знакомый почерк сразу вызывал в памяти большие, узловатые, бесконечно родные руки.

На самом деле, бабушка Мотя была моей прабабушкой, бабушкой моей мамы. Я любила ее так же самозабвенно, как и маму, даже немного больше. Ну а в посылке, как правило, лежали сырые яйца, плотно засыпанные мукой. Младший брат Леша, бледный городской ребенок, долго думал, что куры так и несутся, исключительно в муку, как морские черепахи в песок. Яйца в муке замечательным образом никогда не разбивались в дороге. Сверху, на яйцах, в полотняном мешочке, обычно лежала «фрукта». «Фруктой» бабушка называла сушеные абрикосы, яблоки, сливы и груши, которые так хорошо родились на кубанской земле. В августе «фрукта» сушилась на больших фанерных листах, которые раскладывали на старой металлической кровати и на крыше собачьей будки, которая примыкала одной стеной к маленькому сарайчику под нежным названием «сажок». В сажке когда-то держали свинью, которую, к моему огорчению, я уже не застала. Зато из собачьей будки меланхолично глядели глаза рыжего, цепного Тузика, который терпеть не мог, когда ему показывали согнутый крючком указательный палец. Он начинал недобро рычать, понимая, что его дразнят, и, если я не прекращала глумление, выскакивал из будки и зверски клацал зубами. Он не очень любил детей.

Бабушка когда-то была высокая и статная. Ее сына, моего двадцатичетырехлетнего дедушку Васю, ранило в сорок первом, и спустя две недели он умер в госпитале. Муж Марк пропал без вести в это же время, похоронку на него так и не принесли. В сорок один год бабушка осталась одна. Война, огород, пасека. Неулыбчивая, серьезная, фанатично верующая невестка Люба. И трехлетняя Вера, моя мама. Люба всю жизнь мучилась от своего греха – не венчанная вышла замуж и родила. К своему ребенку относилась с неосознанным презрением – грешное дитя. Мама всю жизнь страдала от ее холодности. Зато с бабушкой у них образовался плотный и любящий союз, который в военные и послевоенные годы позволил им не только выжить, но и чувствовать себя счастливыми. Мама выросла, уехала учиться в Одессу, потом вышла замуж за бесшабашного летчика. Родилась я. Когда мне исполнилось три года, отца отправили служить на Север, мама поехала за ним, а меня отправили к бабушке в Отрадную. История повторилась вновь. Мы оказались очень нужны друг другу.

Днем мы с бабушкой копались в огороде, варили борщ, кормили кур, таскали воду из колодца. Колодец с тугим деревянным барабаном, тяжелой железной ручкой и ведром на цепи находился на соседнем участке за забором, на территории Отрадненской церкви. Там же располагался дом священника, отца Сергия. Батюшка с нами дружил. Имея двоих сыновей, но ни одной дочери, меня любил и баловал.

Правда, была одна вещь, которую я долго не могла понять. Когда отец Сергий находился, так сказать, при исполнении, то есть служил заутреню, обедню или вечерню, он вдруг превращался в совсем другого человека. Искорки жизнелюбия больше не прыгали в его черных армянских глазах. В них загорался холодный, непонятный мне огонь, который не могли скрыть даже густые сросшиеся брови. Ноздри большого, с хорошую грушу, носа белели, спина выпрямлялась, и из алтаря важно выходил почти не знакомый мне человек. Проходя мимо, он рьяно размахивал кадилом и смотрел поверх моей головы. Завидев друга, я робко улыбалась и тянула его за рясу, но он, не глядя, крестил меня перстами, пел «Господи, помилуй» и проходил дальше, не останавливаясь. Мне хотелось догнать его и сказать: «Батюшка, это ж я, ты что, меня не узнаешь?»

– Ба, а почему отец Сергий делает вид, что меня не любит? – с обидой спрашивала я.

– Он важное дело делает, службу Богу служит, а ты его за подол, – бабушкины глаза улыбались. – Пой лучше «Отче наш».

– Тоже мне, важное дело, песни петь и кадилом махать!

Я сердилась по-настоящему, как отвергнутая любовником женщина. Насупившись, с тоской смотрела отцу Сергию вослед. Бабушка, неодобрительно на меня посмотрев и перекрестившись, начинала пробираться к выходу.

– Вчера меня на машине катал, а сегодня не узнает! – не унималась я.

– Он Бога любит превыше всего. А всех остальных – потом. Когда служит, он стоит ближе к Богу, чем к нам. А Господь наш, Иисус Христос, через батюшку послание передает, чтобы мы больше не грешили, – бабушкин указательный палец упирается мне в нос, – то есть хорошо себя вели. Понятно? Кто вчера все просвирки разрезал и маслом намазал? Вот батюшка и не смотрел на тебя, потому что все знал.

Да, вчера мне влетело. Просвирки оказались не наши, их нужно было передать болящей соседке Лукьяновне. Но я об этом не знала, намазала маслом, чтоб повкуснее, выложила на блюдо и сижу себе на скамеечке, ем, чаем запиваю. Бабушка как увидела – остолбенела: «Вот окаянное дите! Христову плоть с маслом лопает!» И как огреет меня хворостиной! Да… если отец Сергий об этом знает, то как теперь жить?