начале третьего новолуния молодые аисты научились летать. Они поднимались так высоко, что родное гнездо на вершине старого дуба было еле видно, и радостно парили в воздухе, купаясь в лучах солнца. Они уже ничего не боялись и сами добывали себе пищу, летали, сколько хотели и куда хотели. А что еще нужно аисту?

И только Кебар был печален. Бану не позволяла ему летать далеко от гнезда, чтобы он не попался на глаза Сеавею или какому-нибудь другому аисту. Она была суеверной, ее не покидала мысль, что черный птенец принесет им несчастье. И потому, когда двое подросших аистят по целым дням охотились на болоте, Кебар сидел один в гнезде, глядя издалека на тучные луга и предаваясь невеселым думам о своей безрадостной доле. Ему не давала покоя горькая мысль, что с ним поступают несправедливо. Он был уверен, что ни в чем не уступает остальным аистам, не верил в истинность того, что о нем говорили другие, и, пожалуй, был прав: перья на его груди и шее были белые, а крылья и хвост — черные, но он-то здесь ни при чем. Стоило ли из-за этого лишать его стольких радостей?

Однажды июньским вечером родители и братья долго не возвращались в гнездо. Напрасно Кебар вглядывался вдаль, туда, где простиралось болото, аисты как в воду канули. Кебар не боялся темноты, он был уверен, что никто не посмеет напасть на него в гнезде, но его страшила неизвестность. Полная луна неслась за черными облаками, как испуганная диковинная птица, робко мигали далекие алмазные звезды. Небо, казалось, подступило к земле, но Кебару и в голову не приходило, что он мог бы взмыть туда и свить себе гнездо еще выше, чем его родное гнездо. В глазах черного аиста, неподвижно устремленных вдаль, светилась тревога.

Вдруг какой-то шум поблизости заставил его вздрогнуть. Он повернул голову и, подойдя к краю гнезда, посмотрел вниз. На густую ветку дуба опустилась неведомая темная птица, уставившись на Кебара огромными, горящими желтым огнем глазами. Потом она перелетела поближе и, увидев, что аист совсем один, уселась на край гнезда. Тут Кебар догадался, что это и есть сова Мува, хотя ему никогда не случалось ее видеть. Та самая, которая, по словам Бану, подожгла дом Мартина Кувалды, а вместе с ним сгорело и их старое гнездо. Молодой аист смотрел, как Мува терзает летучую мышь, которую она принесла в когтях. Покончив с мышью, сова почистила свой крючковатый клюв о стенку гнезда и притворно ласковым голосом спросила, почему Кебар сидит дома один. Тот не нашелся, что ей ответить, и жалобно простонал:

— Ах, я самый несчастный аист на свете!

Словно в подтверждение его слов Мува закивала головой. Ее желтые глаза зловеще сверкнули, как пламя во мраке пещеры, и Кебар мог бы испугаться, если бы он не был уверен в своей силе. Мува выслушала все, что поведал ей молодой аист, глубокомысленно помолчала и, уверенная, что ее благословенными устами глаголет сама мудрость, медленно и торжественно повела речь:

— Ты сетуешь, что всеми презираем и жестоко наказан судьбой. Но ты обманываешься, о Кебар! Лучше думай, что ты счастливый избранник судьбы! И родители, и братья приносят тебе вкусную пищу с болота. Какое же это наказание? Скорее достойны сожаления те, кто по собственной глупости стали твоими рабами. Я знаю все тайны ночи, и для меня нет ничего прекраснее неизвестности, которая пугает тебя, жалкий трус. Я, например, отправляясь на охоту, каждый раз опасаюсь, что утром ворочусь в свое дупло голодной. А ты — ты всегда сыт. О чем же ты сокрушаешься, глупый! Ведь ты не заслуживаешь такой доли, а те, кому ты завидуешь, несчастнее тебя.

Ветер глухо шумел в густой листве дуба, что стоял как страж у околицы села, звезды безмолвно купались в серебристом свете луны, село давно погрузилось в глубокий летний сон, по временам нарушаемый лаем всполошившейся собаки или ранним криком петуха. А сова Мува, которую знали и побаивались все в округе, тихо нашептывала любознательному Кебару слова, исполненные житейской премудрости. Он слушал, затаив дыхание, уверенный, что нет на свете птицы умнее Мувы. А потом спросил у нее, правда ли то, что Бану рассказывает им о дальних жарких странах.

— Нигде на земле нет вечной весны, — глубокомысленно ответила сова, — как не может быть вечного дня и вечной ночи. Если бы это была правда, разве аисты спешили бы по весне в наши края? Там, куда они улетают на зиму еще до того как с деревьев начинают опадать листья, течет широкая мутная река. Весной из ее воды выскакивают летучие рыбы, в пасти которых пышет пламя. Ужас охватывает аистов, и они летят день и ночь, пока не достигнут нашей земли. Клянусь именем священного филина Кебела, что нет в подлунном мире большей правды, чем эта!

Не успела Мува вымолвить эти слова, как к гнезду подлетела стайка маленьких птичек, которые, завидев зловещую сову, принялись дразнить ее своими пискливыми голосками. Птички бесстрашно кружились над головой совы, но стоило ей пошевелиться, как они бросались врассыпную и спешили укрыться в густой листве. Мува, которой было прекрасно известно, как смертельно ненавидят ее воробьи, синички и другие мелкие пташки, только улыбалась.

— К чему этот ненужный шум? — злобно прошипела она. — Крылья есть у многих тварей, и не нами заведено, что большие и сильные поедают слабых. Разве я виновата, что мне часто приходится охотиться на воробьев и синиц? Так почему же эти вздорные птицы готовы ощипать меня до последнего перышка и разорвать на куски? Филины и совы — самые мудрые птицы на свете. Чем же мы заслужили такое презрение? Если кто и достоин ненависти, так это вы, аисты, — птицы подлые, мстительные, кровожадные…

Тут Кебар вытянул шею, поджал одну ногу и, стоя на другой, приготовился ей возразить, но Мува не имела намерения прерывать свою речь.

— Погоди! Выслушай меня, и тебе многое станет ясно. Ты живешь на белом свете без году неделя, и ума у тебя с ноготок. А я видела, как большие сильные аисты убивают малых и слабых, когда готовятся лететь за синие горы, туда, где земля сливается с небом. И если ты стар или болен, пощады от них не жди. Говорю тебе, я это видела своими глазами…

Мува начала рассказывать об аистах всякие страшные истории. Бедный Кебар слушал ее рассказы с замирающим сердцем. Он, пожалуй, и не поверил бы им, но ведь это говорил не кто-нибудь, а мудрая Мува. Но больше всего