– Я имею в виду лишь то, что, на мой взгляд, у них нет права на радио. А дальше решайте сами. – Я был напуган и поэтому разговаривал грубо. – Вы полицейский или нет? Идите и делайте свою работу.

Фрау Байер снова опустилась на колени, и я увидел стертые подошвы ее туфель. Мне стало дурно. Я повернулся и побежал домой, и всю дорогу меня преследовали музыка и галочий крик: как? как так? Мать открыла дверь, и меня стошнило прямо на пороге, и потом целую неделю я провел в постели.

Этой ночью и многими последующими ночами мне снилась женщина. Начиналось всегда одинаково: в углу комнаты поднимался дымок, но не было ни огня, ни жара. Потом облако дыма сгущалось, превращалось в черный шелк, развевавшийся на ветру, и я знал, что это не просто какой-то предмет, а само отчаяние и одиночество во плоти, как будто чувства вдруг овеществились. Постепенно это черное и нематериальное нечто принимало очертания женского силуэта. Она была устрашающе высока ростом, иногда худа, будто изнурена годами, иногда – с выпуклым животом, будто вот-вот разродится новой жизнью, и я знал, что и эта жизнь, пусть даже нагая и бессловесная, будет преследовать меня хоть на краю света. Ее лицо занавешивали черные с проседью волосы, которые напоминали мне галок, следивших за мной с вывески магазина Байеров, и я знал, что эта женщина тоже следит за мной. Потом я просыпался и обнаруживал, что простыни подо мной мокрые, потому что я обмочился от страха, как маленький, – но чувствовал не облегчение, а боль потери. На шестой день я смог поесть, и отец сам застегнул на мне новое зимнее пальто, словно я был еще совсем ребенок («Лучшая шерсть, самая тонкая, соткано на севере. Теперь для Хоффманов все самое лучшее, м?»), и вывел меня подышать свежим воздухом. Когда мы подошли к магазину Байеров, отец потрепал меня по плечу и сказал:

– Видал? Семейство из Гамбурга, вся эта красивая одежда, музыка? Оказались евреями. Это я от герра Новака узнал. Поддельные документы и все, что прилагается. Ну, теперь они в Терезиенштадте со всеми остальными. Рано или поздно свинья все равно завоняет, попомни мои слова.

Дрожа, я заглянул в витрины магазина. Стекло треснуло. Книга с мраморным обрезом лежала на полу переплетом кверху, и ее корешок был порван. Я увидел пустую бутылку из-под уксуса и кусочек белой тряпки. Я попросил увести меня домой.

Месяц спустя, перед самым днем рождения матери, я обмолвился отцу, что ей бы понравился радиоприемник. Я сказал, что слышал, будто приемник можно купить задешево, если знать места, и что герр Новак может знать, где его раздобыть. Но в итоге отец подарил матери новый хлопковый халат, чтобы она могла надевать его, когда метет полы.

Война продолжалась. Я ни с кем не разговаривал, не читал газет, переходил на другую сторону улицы, чтобы не встречать герра Новака, и не выносил общества сверстников. Но однажды Новак сам заглянул к нам в магазин. С собой у него был завернутый в бумагу кусочек пирога, и он ел, а я вытирал крошки с прилавка.

– Каково это – жить в Терезиенштадте? – спросил я. – Иногда мне бывает любопытно.

Я не добавил: «После того, что я натворил», но, думаю, он понял.

– Не волнуйся, юный Хоффман, – ответил он. – Отряд Красного Креста недавно там побывал[12], и что же они обнаружили? Игровую площадку, на минуточку! Классные комнаты и уборные. Банк. Евреи жалуются на скудное питание – по вечерам им постоянно дают консервированные сардины, которые, как по мне, просто вкуснее некуда, на горячем тосте. А ты отощал, юный Хоффман. Я этого не потерплю. Держи кусочек фруктового пирога. Мы с тобой будем приглядывать друг за другом.

Война подходила к концу, и что-то изменилось в самом воздухе Праги. Я даже не заметил этого, как мы не замечаем, что уже наступила зима, пока вдруг не обнаружим, что с утра похолодало. Однажды, выйдя в магазин за оберточной бумагой, я встретил трех мальчишек-чехов. Я слышал, как один из них сказал остальным: «Скоро мы возьмем в руки дубинки и вытурим немцев из нашей страны!» Я безотчетно потянулся к камню, лежавшему в кармане. Что они имели в виду? Чья же это страна, если не моя?

Как-то вечером, валяясь дома без дела, я услышал доносившийся с улицы шум. Несколько мужчин окружили женщину в форме и стаскивали с ее головы фуражку. Эта фуражка была туго приколота к волосам, и они дергали женщину за кудри, а кто-то уже наматывал ее локоны на кулак. Они кричали: «Шлюха! Сучка немецкая!» Потом они исчезли, как будто кто-то подал им знак, а она осталась на крыльце, дрожа и пытаясь надеть фуражку обратно. Две женщины перешли на другую сторону дороги, чтобы не сталкиваться с ней. Я задвинул шторы. Был май сорок пятого года. Мне было девятнадцать.

Потом тьма сгустилась и над семейством Хоффманов. Я был у себя в комнате. Отец занимался счетами, а мать возилась на кухне. Я услышал, как хлопнула дверь и как отец взбежал по ступенькам, а подойдя к окну, увидел, что город накрывает темнота: освещенные окна магазинов и уличные фонари гасли один за другим. Но вдалеке сияли другие огни, красного цвета, горевшие низко над горизонтом, как множество маленьких восходящих солнц. Я спустился вниз. Мать смотрела на духовку.

– Она погасла, – пробормотала она. – Холодная. Скажи отцу. Скажи ему, что все погасло.

Всю ночь мы просидели за столом. Не было ни отопления, ни света. Один раз отец вышел на улицу, но увиденное, что бы это ни было, заставило его вернуться домой. Раздавался стук, словно что-то строили совсем неподалеку, и я почему-то подумал о виселице. На рассвете забарабанили в дверь. Когда я открыл, на пороге стоял герр Беккер, с которым мы иногда вели дела. Он рвал на себе волосы. Он рассказал мне, что чехи восстали против немцев, а ведь те, в конце концов, хотели всего лишь защитить их. «Они захватили радиостанцию и транслируют совершенно чудовищные вещи, и мы боимся за свою жизнь. Сидите дома! Скажи родителям – скажи всем, кому только можешь, – пусть сидят по домам, пока мы снова не окажемся в безопасности!» Потом я видел из окна, что в конце нашей улицы какие-то люди возводят баррикаду, а герр Беккер подходит к ним, высоко вскинув руки. Те, кто был на баррикаде, долго переговаривались с ним спокойным и миролюбивым тоном, а потом выстрелили в него. Я закрыл дверь и вернулся к родителям. Свеча догорела.