Елизавете Петровне было в ту пору сорок пять снебольшим, и семнадцатилетней Афоне, само собой, эта цифра казалась приметойглубокой, сокрушительной старости. Сияющая юность совершенно не способнасмотреть в будущее, и многие молоденькие красотки, насмехавшиеся над внешностьюи образом жизни императрицы, дотянув с годами до ее возраста, оказывалисьсущими развалинами, лишенными живых желаний и обремененными хворями, а такжелютой ненавистью и завистью к молодежи. Этот трагикомический круговоротпостоянно совершается в природе: юность насмехается над старостью и презираетее, а старость ненавидит юность... оба конца этой вечной палки начисто забываютсвое прошлое и не видят будущего...

Афоня смотрела на подол платья государыни, авидела ее улыбчивое лицо, ее синие глаза, ее изящный, маленький ротик, чутьприоткрытый в улыбке... Шея у Елизаветы была такая гладкая, и грудь пышно,дерзко поднималась над корсетом... Афоня ощутила себя плоской доской и чуть лине впервые в жизни подумала, что обнимать ее тощие кости мужчине вряд лиокажется приятно. То-то причитала на примерке модистка, изо всех сил стягиваяна ней шнуровку лифа: «Ваша фигура портит изысканный фасон моего платья, мисс!Здесь нужна грудь, ах, неужели нам придется сделать для вас подкладочки? Боюсь,этого не избежать!» В самом деле, Афоня знала, что ее груди приподняты двумямягкими валиками, подложенными в лиф, именно поэтому они приобрели такиемягкие, округлые очертания, а без этого-то... Она ощутила, как предательские,столь долго сдерживаемые слезы наконец-то подкатили к глазам и... о божемой! – одна из них капнула на широченный подол императрицы...

Афоня смотрела на темное пятно на бледно–зеленом шелке. Этот цвет ей что-то ужасно напоминал! Кажется, он называется«травяной нежности»? Ой, да ведь ее собственное платье точно такого же цвета!

Афоня, забыв о протоколе, не дозволявшемвыпрямиться до тех пор, пока государыня не пройдет мимо или не заговорит с ней,подняла голову и узрела прямо перед глазами лиф императрицы, переходящий внижнюю юбку более темного зеленого оттенка... Боже, да ведь точно такоесочетание цветов, как у нее! Разве что кружева вокруг выреза и под рукавам нетускло-белые, а вовсе нежнейшей, едва заметной зелени, словно цветочные бутоны.

Девушка вовсе не была искушена в тонкостяхпридворной жизни, но она принадлежала к женскому полу, а потому некоторые вещизнала и понимала просто потому, что с их знанием и пониманием представительницыэтого пола появляются на свет. Даже не с материнским молоком впитывают – знаютс того мгновения, как издали свой первый крик. Так вот – нет, ну просто несуществует женщины, которая была бы в восторге, увидев точную копию своегонаряда на другой. Чувство, которое их в это мгновение начинает обуревать, можетбыть названо яростью. И больше никак.

Именно ярость испытала Афоня в это мгновение –но тотчас на смену ей пришел ужас. До нее доходили слухи, мол, страсть кнарядам и к уходу за своей красотой у русской императрицы граничила с манией.Как говорится, всяким модам свойственно подвергаться преувеличению, переступаяграницы. У Елизаветы в позапрошлом году, при пожаре одного из ее московскихдворцов, сгорело четыре тысячи платьев. Впрочем, их еще оставалось десяткаполтора тысяч, да плюс полные сундуки туфель, шелковых чулок, сотни кусковфранцузских тканей. Многие платья она не надела ни разу в жизни, потому чтоболее всего любила светлые или белые материи, затканные золотыми илисеребряными цветами, а темные так и оставались в шкафах. Впрочем, чтобы,господи помилуй, мимо нее не прошло ничто новое, прибывшее из королевства мод,она приказывала своим поверенным немедленно посещать все прибывающие вСанкт-Петербург корабли и покупать все новинки, привозимые ими: прежде, чем ктодругой увидит, говорила Елизавета Петровна... И надо же, чтобы из всегоизобилия нарядов для сегодняшнего бала императрица избрала именно этот! Бываютв жизни неприятные совпадения, но такого не могло измыслить самое пылкоевоображение!

Афоня слышала некий рассказ, изобличающийпричудливый (скажем так) нрав государыни. Как-то раз она вдела в прическу розу,идя на бал, но запретила всем своим придворным дамам украшать себя цветами,дабы никто не мог с ней сравниться. И вдруг видит прекрасную розу в волосахстатс-дамы Натальи Федоровны Лопухиной! Эту даму Елизавета ненавидела – заблизость к прежним правительницам, Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне, завысокомерие, с которым та и ее любовник Левенвольде относились к заброшеннойЕлисаветке... Памятуя, что Степан Лопухин, муж Натальи Федоровны, дальнийродственник самой Елизаветы по линии отца, она, войдя на престол, его всеголишь оставила сидеть в Москве. Левенвольде отправился в сибирскую ссылку, аЛопухины отделались небольшим испугом. Так зачем же будить лихо, когда онотихо?! Зачем этак выставляться?!

Императрица сочла подобную браваду Лопухинойоскорбительной. Трепеща равным образом от лютого гнева и от предвкушенияпредстоящего отмщения, она большими шагами подошла к Наталье Федоровне и вдругрявкнула, перекрывая музыку:

– На колени!

В зале настала мгновенная тишина. Лопухинастояла неподвижно: то ли не сочла нужным повиноваться, то ли не поверила ушам,услышав этот почти гвардейский окрик, вполне достойный самого Петра, который,когда надо, умел так возгласить, что стеклянные кубки раскалывались вдребезги.Тут Елизавета нетерпеливо, зло ударила Наталью Федоровну по плечу, и таневольно рухнула на колени. Продолжая удерживать ее и не давая подняться,императрица крикнула:

– Ножницы мне подать!

Настало секундное замешательство, после коегоножницы были извлечены бог весть откуда, быть может, даже из-под земли, иподаны на серебряном подносике. Дрожа от ярости и наслаждения, Елизаветасхватила их правой рукой, в то же время левой вцепившись в прядь светлых волос,украшенную розою.

Чик-чик! – и локон вместе с цветкомсвалился на пол. Императрица уставилась в расширенные, как бы незрячие глазаЛопухиной, которая от неожиданности и ужаса, чудилось, потеряла способностьсоображать, и со всего плеча отвесила ей две пощечины. А ручонка у Елизаветыбыла тяжелая, батюшкина...

Наталья Федоровна так и завалилась навзничь.

Императрица сделала четкий поворот через левоеплечо – ать-два! Самое тесное общение с гвардейцами, которые возвели ее напрестол, не прошло даром! – и проследовала на середину залы.

Улыбнулась музыкантам, чтоб продолжали играть:

– Алемана, господа! Танцуем алеману!

Все засуетились, освобождая середину залы длявыхода первых пар. Елизавета осмотрелась, выбирая себе партнера. Она любилатанцевать с маркизом Ботта д’Адорно, посланником австро-венгерской королевыМарии-Терезии, и сейчас послала ему приглашающую улыбку.