– Осмотри его. А я пока отнесу те коробки в джип.

Каяк покрыт толстым слоем пыли. Я видела его здесь и раньше, но не помню, чтобы мы им пользовались. Хотя как-то мы катались на каноэ по озеру. Я приподнимаю его над полом и замечаю что-то в глубине пещеры. Из узкой расщелины позади каноэ выглядывает картонная коробка.

– Я нашла еще одну! – кричу я, вытаскивая коробку из расщелины.

Картон старый и покрыт водяными разводами, а внутри лежит всего несколько папок. Я присаживаюсь на корточки и открываю одну из них. Внутри бланки с эмблемой «Картакса», заполненные кем-то спустя пару лет после моего рождения.

– Это старые документы, – кричу я. – С того времени, когда папа работал на «Картакс».

– Неси их сюда! – кричит Коул, и его голос разносится эхом по пещере. – Неси все, что может нам помочь. Я вернусь через минуту.

Просмотрев еще несколько листов, я хмурюсь. Это не исследования гентеха. Скорее, это страницы из журнала психологических экспериментов. Я листаю дальше, пытаясь понять, над чем работал папа, когда нахожу черно-белую фотографию маленького мальчика.

На нем нет рубашки, и прекрасно видны худые руки, безвольно висящие вдоль перебинтованного туловища. Половину лица украшает темный синяк. К шее приклеена трубка, торчащая из вены, а волосы сбриты полностью. Его голову обвивают круги стежков.

Я роняю папку на пыльный пол, стараясь не закричать.

Внизу подпись: «Испытуемый номер пять. Франклин Коул».

– О, черт, – разглядывая фотографию, шепчу я и опускаюсь на колени.

Я так отчетливо вижу черты Коула в лице маленького мальчика. Ему лет пять, не больше, но у него безнадежно несчастный вид, который только подчеркивают темные шрамы, выглядывающие из-под бинтов на груди. В медицинском заключении, к которому прикреплена фотография, перечислены его травмы: сломанные пальцы, ушибы, отслоение роговицы и проколотое легкое. Избирательная немота, склонность к насилию, хроническая бессонница.

Десятки заметок нацарапаны на полях его ДНК-профиля, и каждая из них сделана папиным почерком. Я борюсь с тошнотой, пытаясь понять, что же это все значит.

Папа проводил эксперименты на Коуле, когда тот был еще мальчишкой. Шрамы на груди, странная ДНК…

Папа сделал это с ребенком.

Я просматриваю остальные записи, пытаясь найти какое-нибудь объяснение. Но не нахожу ничего. Как и оправданий для проведения таких экспериментов на детях. Это абсолютно неэтично и уж точно незаконно. Еще одна фотография прикреплена к следующему отчету, а ниже папиным почерком нацарапаны комментарии: «Отсутствие реакции на боль с триггером Бета-шесть! Терпимость зашкаливает!»

– Катарина? – Коул выглядывает из-за моего плеча, вытирая лоб салфеткой. Я тут же захлопываю папку и опускаю ее в коробку.

– Все в порядке. Просто смотрела, что там за документы.

– Давай я отнесу коробку в джип, и мы можем уезжать. Это место меня пугает.

– Я сама донесу ее, – поднимая коробку, резко отвечаю я.

– Подожди-ка.

Я застываю и жду, что Коул схватит коробку, вытащит папку и начнет объяснять, что именно так он и познакомился с папой до чумы. Но, хотя мне и необходимо знать правду, я не готова услышать ее сейчас. У меня трясутся руки. Каждый раз, когда я моргаю, перед глазами вспыхивает воспоминание о бинтах и шрамах на груди Коула.

Он поднимает мой рюкзак.

– Давай ты сначала наденешь его? Я же просил, чтобы ты носила его все время.

– Точно, – спокойно говорю я.

Затем опускаю коробку на пол и надеваю рюкзак, но в этот раз не затягиваю набедренные ремни. А просто хватаю коробку и шаркаю по проходу, прижимая заплесневелый картон к груди. Летучие мыши визжат, когда я подхожу к выходу и устремляюсь вниз по тропе. Ноги сами находят дорогу, словно я на автопилоте.

«Отсутствует реакция на боль, – говорилось в отчете. – Терпимость зашкаливает!».

Что делал папа, чтобы измерить реакцию на боль у мальчика?

Задняя дверь джипа открыта, и я вталкиваю внутрь заплесневелую коробку, а затем снова достаю папку с отчетами и открываю ее. Маленький мальчик смотрит на меня изможденным и испуганным взглядом.

Эти шрамы и швы – дело папиных рук.

В коробке еще четыре папки с аналогичными документами. Я тут же хватаю их и запихиваю в свой рюкзак, а затем карабкаюсь вверх по тропе, чтобы вернуться в шахту. Когда я захожу в пещеру и вижу сгорбившегося Коула, то с трудом уговариваю себя взглянуть на него.

– Я перепроверил все пещеры, кроме ниши, – говорит он. – Мне не пролезть через расщелину.

– Там нет никаких записей.

– Можешь убедиться в этом?

Я киваю, снимаю рюкзак, радуясь любой возможности избежать разговора с ним, пока мне не удастся взять себя в руки. Поворачиваюсь боком и протискиваюсь в расщелину в скале, которая настолько неудобна, что мне приходится встать на носочки. Подбородок царапается о камень, а шероховатые выступы впиваются в ребра при каждом вздохе.

– Я передумал! – кричит Коул. – Мне это не нравится. Пожалуйста, возвращайся.

– Все хорошо, я почти на месте.

Я дотягиваюсь до края расщелины и, протащив свое тело внутрь, вваливаюсь в нишу. Фонарик освещает стены, стопку питательных батончиков и мой спальный мешок. Я несколько раз привозила сюда припасы, чтобы можно было здесь укрыться, если пожар охватит леса.

Я приподнимаю спальный мешок носком ботинка. Под ним оказывается пакетик с нижним бельем, несколько пожелтевших книг и тускло блестящий на свету старинный револьвер.

Перламутровая ручка, литье с листьями плюща. Я совсем забыла о нем. Его подарила Агнес, но я всегда предпочитала пользоваться винтовкой. Большая дальность, лучшая точность, легче стрелять из укрытия. В цилиндре револьвера оставалось две пули. Я медленно поднимаю его и поворачиваю в руке, раздумывая, забрать его или нет.

Коул не дает мне пистолет, но это не означает, что я не могу взять свое оружие. Я думаю спрятать его за поясом, но тут же понимаю, что это глупая идея. Коул сразу же заметит револьвер, а две пули не дадут мне большого преимущества. Я снова опускаю его на пол, все еще не зная, что с ним делать.

– Здесь ничего нет! – кричу я. – По крайней мере, никаких заметок.

Тишина повисает в воздухе, Коул не отвечает.

– Коул? – зову я, заглядывая в расщелину.

Большая пещера пуста. Я слышу лишь крики летучих мышей, которые звучат громче, чем должны. Громче, чем звучали, когда пришли мы. В ушах раздается потрескивание, пока звуковые модули пытаются распознать шорохи Коула сквозь гул летучих мышей.

Приглушенный смех эхом отражается от стен.