– Можно, можно сказать не обинуясь, хотя и несколько априорно, что Писарев был членом первого женского печатного органа, чем и лил воду на мельницу просвещения.

Экзаменатор, приглашенный из Питера опальный профессор, уличенный в Северной Пальмире в эпистолярных сношениях с зарубежьем, был в Тарту, в благодарность, осторожен в выражениях; но Степанов был осторожен вдвойне, и только когда «скорая» увозила его, он выкрикнул на весь город:

– Между поэзией и прозой нет непреодолимой Китайской стены!

Надя Розмарин все действие простояла безмолвно, плоской тенью, скудной щепочкой застряв в толпе, и сошла с ума только через два года, будучи учительницей средней школы. Она попыталась задушить пионера его же пионерским галстуком, для надежности приперев мальчика к стенке острым деревянным коленом. Говорили, что в истории этой была особая политическая подоплека, но Надя молчала и пользовалась любовью всего персонала психушки за чрезвычайную послушность и аккуратность. Она слюнила палец и собирала на него мельчайшие крошки съестного, прилипшее слизывала и начинала все сызнова. Требовалась в этом деле особая тщательность, малейшую оплошность могли заметить голуби и заклевать Надю.

Питерский профессор осмелел, на зачетах он выстукивал костяшками пальцев по столу, как по диким, неприрученным клавишам: та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та, туч-ки не-бес-ные веч-ны-е стран-ни-ки; глаза его круглились, он забывался, захлебывался в звуках.

– Дактиль! – отвечал звонко студент и был отпускаем с миром.

Больше того, подающему надежды аспиранту Игорю Чернову поручили вести введение в структуральную поэтику. Свежей походкой, с хорошим утренним лицом, в котором все было соразмерно и удобно, Игорь Чернов вошел в нашу аудиторию и распластал на доске систему координат. По правую и левую стороны оси абсцисс он выписал соответственно мужские и женские признаки: «Я помню» – мужская сторона, «явилась ты» – женская; сверху и снизу оси ординат поместил соответственно плюсовую и минусовую атрибутику: «чудное мгновенье», «милые черты» – к плюсу, тогда как «во мраке заточенья» и «без божества» – к минусу. Сомнительным было лишь «мимолетное виденье» ввиду актуализированной краткости существования, но и его пока зачислили в плюсовые.

Работа спорилась. На дом задали самостоятельно разложить «Пророка».

В метрополии заворочались. Раздался раздраженный кашель, и в специальном журнале кто-то рявкнул: «Доколе?!».

– Однако, – отвечал Юрий Михайлович Лотман, – знание структуры коринфского мрамора вовсе не мешает наслаждаться видом статуи.

Кафедру не тронули, но накрыли на всякий случай сеткой для пчел.

Я беспрепятственно написала диплом о влиянии плана выражения на план содержания в поэтическом слове, а проще говоря, о семантическом сближении рифмующихся слов, обусловленном продуктивными кинетическими моделями разового словообразования в имманентном контексте стихотворения. В целом диплом был посвящен поэзии Андрея Вознесенского.

От всего этого карточного азарта осталось одно только слово «дефиниция», важно всплывающее время от времени в памяти.

Сначала Зару Григорьевну Минц, а потом, очень скоро, и Юрия Михайловича Лотмана хоронили, по завещанию, в полной тишине. По всему маленькому Тарту стояли в почетном карауле тысячи студентов в фуражечках и ученые, съехавшиеся со всего мира.

Была и Валя Грыжина с шестью детьми, сданными двадцать шесть лет назад в псковский детприемник. Все они пошли по стопам матери в том смысле, что учились теперь на филфаке.

Прибыл из Германии и бывший студент Альтшуллер, пострадавший когда-то от перочинного ножичка и немецкого языка, и привез всем в подарок свой роман-бестселлер «Свободы колючая нить», переведенный на восемнадцать языков.

Мою подругу Наташу из военного городка прислал в Тарту трудовой коллектив, где ее ценили и уважали. Наташа работала мастером на мясомолочном комбинате, но не забывала литературу. Она плакала, глотала слова, потом успокоилась и говорила: «Ничего. Все пройдет, как с белых яблонь… вишня!» – «Наташа, а почему вишня?» – «Так ведь это метафора. Разве ты забыла?»

Только Надя Розмарин, скрываясь от голубей, так ничего и не узнала о несчастье. Да еще ничего не узнал Степанов, опохмелившись несколько лет назад по ошибке соляной кислотой. После университета его распределили в поселковую школу, где не было ни одного мужчины, которому он мог бы открыться в своей страсти. Его же собственная мужская стать неудержимо влекла к нему женщин. Учительница химии пробралась к нему однажды ночью и попыталась овладеть им, сонным, силой. «Убирайтесь, – закричал Степанов, – вы настоящий подонок!» Он оделся, ворвался в школу, взломал шкафчик в химическом кабинете и схватил роковую склянку…

Отец рассказывал, что страх на фронте стал появляться только к 1944 году. Сердца кололись, как ворье на допросах; случались инфаркты – предчувствия мира.

И еще он говорил, что никто заранее не мог проверить свою смелость. Были отважные красавцы, писавшие кровавые огнеметные стихи и сбегавшие в тыл после первой же бомбежки, не доехав до передовой, а были узкоплечие, робкие, вздрагивающие от громкого голоса, не переносящие мата: они шли на смерть спокойно, словно заскучав с одной женщиной – жизнью и ища развлечений на стороне.

Так, полагаю сейчас, всё тартуское диссидентство – отчаянно смелое в своей среде – с запрещенными Библиями в руках, с пятой копией «Большого террора» Конквеста под подушкой, с презрением к официальной поэзии, приглашавшее в гости правозащитников и представителей «второй литературной действительности» от Белинкова и Солженицына до Бродского, совершенно не представляло, как оно себя поведет, когда окажется в ситуации карателей, а не гонимых. Какую роль разыграет, чем окажется зараженным, какие ненавистные слова, совершенно этого от себя не ожидая, произнесет.

У Лотмана есть мысль, что декабристы выдавали товарищей потому, что не имели литературного примера правильного поведения на допросе.

Итак, как и предсказал бывший муж моей сестры, сокурсники, во всяком случае те, кто мечтал попасть в дом к Лотману и Габовичам, возненавидели меня. Попытались пустить сплетню, что поступила я по блату, что мой «папаша» обстряпал это дело по «своим каналам», но я училась лучше всех на курсе, и идею связей пришлось оставить. Тогда стали при мне рассуждать о достоинствах и мелодичности фашистских гимнов (предполагалось, что я донесу, куда следует), но и тут ничего не вышло. Но ненависть, в отличие от любви, всегда готова и подождать.

Питерская Ксения Кумпан (ее сестра была опальной поэтессой, сама Ксения была знакома с Глебом Семеновым и даже Леной Шварц) создала вокруг себя «кумпанию», из которой Лотман, объявивший, что семинар набирать не будет, все-таки семинар образовал.

Это была его свита, опереточно воспевавшая кумира с неудовлетворенной страстью закрытых учебных заведений.

Я же оказалась в обществе неудачников, изгоев, аутсайдеров; мы дико и бессмысленно пьянствовали, прогуливали лекции; Степанов приводил нас по вечерам в ресторан и предлагал развлечься с нами поспешным командировочным, которые подсаживались охотно к нам за столик, платили за еду и выпивку, потом мы все выходили на секундочку в туалет и сбегали, а Степанов застенчиво предлагал себя самого разгоряченным искателям мимолетных приключений. Чаще всего его били, но иногда случался и на его улице праздник.