Мы отступаем с болью в сердце…

Оэл прикрыл глаза и представил себе то, что требовалось представить. Увидел желтые скалы и тучи пыли, почувствовал запах крови и нагретого солнцем металла, услышал свист горячего ветра, рассеченного длинной ирнакской стрелой. Он явственно увидел эту оперенную бело-черным стрелу против своей груди и снова пережил тот миг, когда время замедляется для того, чтобы перед глазами пронеслась вся жизнь с самого начала, в то время как стрела неторопливо преодолевает расстояние в два пальца. Оэлларо знал, что эта песня всякий раз отнимает у него год жизни, но ее нельзя петь иначе.

…Но мы не прокляты судьбою,

И доблесть не была напрасной,

И знаком будущей победы

Горит звезда у горизонта!

Открыв глаза, Оэлларо увидел бритоголового, неподвижно возвышающегося прямо перед ним. Исполосованное шрамами лицо ничего не выражало, но в желтых, без ресниц, глазах стояли слезы. Не говоря ни слова, он сгреб Оэлларо в объятия и стиснул так, что пресеклось дыхание.

Через минуту Оэлларо сидел рядом с ним за столом, держа в руке наполненный кубок. Суровые чужестранцы, протрезвевшие гости, хозяин, застывший на пороге кухни, — все смотрели только на него. Стояла тишина, особая чистая тишина, что приходит на смену славно спетой песне.

— Помянем, — глухо сказал воин и плеснул немного вина в камин. Пламя взвилось и опало.

— Помянем, — отозвался Оэлларо, еще не пришедший в себя после пения.

— Иарен, Ратн, Инриг, Таэрдж… — шептал воин, глядя в огонь. Остальные четверо, шевеля губами, тоже перечисляли имена, длинную череду, — в огонь ушедшие, огнем ставшие… простите, что я не с вами, — закончил воин и медленно пригубил.

Оэлларо хлебнул и закашлялся, такого крепкого он обычно не пил.

— Я барон Анорг из Дженгра.

— Я Оэл Тал из Эльта.

На самом деле Оэлларо не помнил этого города, хоть искренне считал его своей родиной. Он вырос в одном из больших селений в предгорьях, где его вечно дразнили подкидышем и тихоней и откуда он ушел при первой возможности, решив во что бы то ни стало добраться до столицы. Когда кончились припасы, попытался заработать пением на ярмарке. Там его услышал один из приближенных герцога Даррзы и привез в замок, где Оэлларо и жил с тех пор.

— В год битвы ты, верно, был совсем мальчишкой, — сказал барон. — Эльтский отряд кишел мальчишками. Не спорю, люди Эльта — маги. Но посылать в бой детей бесполезно.

И вдруг Оэлларо, не бывавший не только в бою, но и ни в одной крупной драке, выпрямился и гордо ответил:

— Это не так. Ты справедливо признаешь жителей Эльта сведущими в магии, но напрасно думаешь, что от эльтских парней мало толку в сражении.

— От кого было больше толку — не важно. Проиграли все.

Барон пригубил еще и добавил с угрюмой усмешкой:

— Тогда перед походом я побывал у одной ведуньи, она пошептала надо мной и начертила знак на внутренней стороне щита. Я не получил в том бою ни царапины. Остался в живых один из всего клана. Теперь я прошу прощения за это всякий раз, как поминаю своих. У тебя уцелел кто-нибудь — отец, братья?

Оэлларо покачал головой, желая сказать, что ни отца, ни братьев у него нет, но не успел.

Барон, по-своему истолковав этот жест, воскликнул:

— Неужели и ты заговоренный?

Люди внимали, затаив дыхание, — такую беседу не каждый день услышишь. Оэлларо огляделся и понял: признаваться в том, что он не был в сражении у Ощеренной Пасти, сейчас никак нельзя.

— Нет, я не заговоренный… я был ранен, — тихо произнес он. — Стрелой. В грудь.

И, произнося эти слова, вдруг почувствовал, как исчезает граница между ложью и правдой. Стрела действительно была, ведь он полной мерой пережил ее краткий полет. Ничто не переменилось в воображаемой картине, просто она стала подлинной настолько, насколько могут быть подлинными воспоминания. Все, что знал Оэлларо о битве у Ощеренной Пасти и ее героях, все, что домыслил, о чем спел, превращалось в воспоминания. Он вспоминал сражение, а в нем себя — другого, незнакомого, — видел свое другое прошлое, то, что было до и после достопамятной стрелы. Его память стала двойной: история придворного менестреля и история благородного рыцаря из Эльта существовали в ней одновременно и равноправно, он не мог сказать, кто он на самом деле и что это значит — быть на самом деле. Все вокруг стало зыбким, звенящим маревом. Оэлларо сжал кубок обеими руками, сплетя пальцы, не зная, кто сделал это движение — менестрель или рыцарь, в равной мере ощущая себя и тем и другим. Две истории сошлись словно две дороги, и он замер на перекрестке.

— Нам повезло, мы остались в живых и можем мстить, — послышался голос барона. — Я еду к государю Хэмгу, он готовит поход на ирнаков. Присоединяйся, Оэл. Или ты намерен соблюдать ваши странные обычаи? Вы, северяне, почему-то считаете месть недостойным делом.

Оэлларо поднял глаза.

— Отец сказал мне: «Запомни, мы не мстим. Никогда». За час перед битвой он сказал мне это. Прости, я не присоединюсь к тебе.

Барон неторопливо кивнул в знак понимания и одобрения:

— Выпей еще. Выпей и спой что-нибудь.

Оэлларо лихо осушил кубок, стукнул им о стол и начал:

Ты помнишь, друг,

Осаду города тогда, весною?

Костров неумолимое кольцо вокруг полночных стен,

На долгих склонах сиреневых холмов.

Чужая ночь так странно пахнет,

Сладко и тревожно…

Он слагал песню на ходу, как делал это не раз — неторопливо, с наслаждением нанизывал слова на длинную нить мелодии. Допел, начал другую, потом еще одну. Никогда прежде ему не удавалось так точно облекать свои мысли в стихи и музыку. Ведь теперь он пел не о придуманном или услышанном от других, а о том, что испытал сам. О боях и поединках, в которых участвовал, о землях, которые повидал, о людях, которым служил и с которыми был дружен. Оэлларо пел о своем прошлом так, чтобы ни одно слово нельзя было отбросить, заместить другим или хотя бы усомниться в нем. Он пел, и наваждение рассеивалось, вновь воздвигалась стена, отделяющая ложь от правды, замершее было время снова текло своим чередом.

— О, я вспомнил тебя, — вдруг молвил барон. — Верно. Турнир в столице минувшим летом. Доблестный граф Оэл Тал. Горностай в гербе. И как я не узнал сразу? Удивительно.

— Такое бывает, — с улыбкой ответил Оэлларо. — А я узнал тебя, как только увидел. Как не узнать того, кто был на ристалище вторым после короля Ангарского?

— Я был бы первым, если бы мой конь… Впрочем, черт с ним, — проворчал барон, — Государь Антарский — достойнейший из рыцарей, я не досадую, что победа досталась ему.

Граф Оэл Тал и барон Анорг беседовали до рассвета. Никто из них не жалел, что пожертвовал сном. На прощание они обнялись, и пятеро чужеземцев исчезли так же стремительно, как появились.