На прощание Эррс подал ему какой-то странный предмет:

— Дарю. Когда-то весьма нужная, ныне почти бесполезная вещь. Мало того, в любой момент она может исчезнуть, как всякий предмет, созданный нами.

Юрги молча вертел в руках маленькую квадратную пластинку, инкрустированную крупными самоцветами. Блестящий металл был неправдоподобно легким и приятным на ощупь.

— Наши предки пытались спасти положение разными способами. Основали наш орден. Оставили множество предупреждений в самых разных формах. Через эту вещь слышны их голоса, правда, ты не поймешь ни слова. Я пробовал заниматься расшифровкой, основываясь на древних диалектах Юга… Там есть песня… слова о знаке на стене, который никем не будет прочитан. Красивый текст обо всех нас. Их язык много сложнее теперешнего, передает больше оттенков смысла…

— Эррс, — прервал его Юрги, думавший все это время о своем, — а что выбрал бы ты на моем месте: быть властителем здесь и погибнуть, защищая обреченную родину, или сдаться, уйти под конвоем за море и жить среди богов почти вечно, оставаясь никем?

— На твоем месте можешь быть только ты. И выбирать придется только тебе. Сегодня ночью я даю тебе время спокойно подумать. Если завтра к полудню ты уведешь свою дружину, это будет означать, что ты согласился с моим предложением. Если же нет — берегись.

В голосе магистра не было угрозы, словно он произнес обычное «береги себя». Так же спокойно Юрги ответил:

— Берегись и ты.

Эррс поднялся, отдернул полог шатра, вошел в светлый круг, очерченный костром. Глянув через плечо на Юрги, он шагнул прямо сквозь пламя, скользнул в темноту и пропал.

— Отставить, — сказал Юрги встрепенувшимся было воинам. — Итиль, возьми десятерых людей, сейчас же отправляйтесь в замок, немедленно привезите сюда княгиню. Пусть возьмет свое приданое. Так и скажи — приданое. В золотом ларце.

«Если оно еще существует. Если оно еще узнает ее руку. Если она не забыла, что это такое, и… если она согласится», — подумал Юрги.

Уже перед рассветом, сидя у костра в ожидании, Юрги вынул из-за пазухи подарок Эррса.

Стянув зубами перчатку, он прикоснулся к драгоценным камням, двумя ровными рядами располагавшимся на поверхности серебряной пластинки. Один из них неожиданно поддался под пальцем. Послышались резковатые, протяжные звуки, неожиданно выстроившиеся в мелодию, присоединились новые тембры, звук стал глубоким и насыщенным. Несомненно, то, что звучало, было музыкой. Затем раздался незнакомый мужской голос. Язык был чужим, пение — негромким и отрешенным, такого Юрги никогда не слыхал прежде. Голос словно тронул какую-то ниточку в груди, заставил ее натянуться, и возникла от этого необъяснимая тонкая тоска. Древние истины, мудрость богов, память о неведомой родине среди звезд… Размахнувшись, Юрги с внезапной ненавистью бросил вещицу в огонь.

Он яростно взглянул на звезды, драгоценные звезды, прочно вделанные в небесный свод, требуя у них ответа. Звезды молчали, а костер, догорая, пел, ему было все равно, понимает ли Юрги слова:

Мое имя — стершийся иероглиф,

Мои одежды залатаны ветром.

Что несу я в сжатых ладонях —

Меня не спросят, и я не отвечу…

Окна на постоялом дворе «Полтора орла» были открыты настежь и источали тусклый свет. Внутри стоял чад, в душной желтой мгле било через край веселье — некий странник угощал ужином и вином всех без разбору: проезжих горожан, купцов, бродячих ремесленников и нищенствующих монахов. Все давно были пьяны, кто-то пытался плясать, кто-то, по-братски обнимая соседа, рассказывал о скорбной жизни своей. Виновник нежданного праздника — хрупкий улыбчивый молодой человек в новеньком дорожном одеянии — сидел у окна, играл с пламенем свечи, пропуская его между пальцами, и с интересом следил за происходящим.

Два дня тому назад он, Оэлларо Таллеарт, прославленный придворный менестрель лорда Гарга, наконец добился разрешения навсегда оставить службу. Решающими были такие его слова: «Ваше сиятельство, я не могу больше выполнять свои обязанности, ибо, слагая песни, всегда наталкиваюсь на непреодолимую стену, отделяющую ложь от правды, и, развлекая этими песнями ваше сиятельство, тщетно бьюсь в эту стену, пытаясь сделать несуществующее существующим. К концу каждого пира я разбиваюсь в кровь. Я едва жив, я в отчаянии, пощадите меня, ваше сиятельство».

Загадочная эта речь означала, что Оэлларо устал воспевать мнимую доблесть лорда и далеко не бесспорную красоту его супруги. Если бы лорд был чуточку сообразительней, Оэлларо неминуемо провел бы остаток своих дней в темнице. К счастью, тот подумал лишь, что бедняга слегка повредился в уме, и отпустил его на все четыре стороны, наградив в меру своей щедрости.

Деньги эти Оэлларо счел грязными, лестью и ложью добытыми, и решил избавиться от них как можно скорее. На постоялом дворе он с порога крикнул: «Угощаю всех!», и целый вечер развлекался, наблюдая постепенные изменения человеческих повадок в зависимости от степени подпития.

Народ уже не помнил, на чьи деньги гуляет, и больше не поднимал кружки за здоровье щедрого господина. Перевалило за полночь. Удовлетворенно пересчитав оставшуюся мелочь, Оэлларо поднялся было, чтобы отправиться спать, но тут дверь распахнулась с грохотом — и появились новые гости. Впереди — могучий бритоголовый воин с изуродованным шрамами лицом, раскосыми кошачьими глазами и огромным бриллиантом в серьге. За ним — еще четверо, пониже и ростом, и рангом. Судя по внешности и манерам, все они были жителями Кардженгра, оставалось только гадать, каким ветром занесло их в эти края.

Свободных мест не было. Оглядевшись, бритоголовый указал на стол у камина, где пригрелись за вином и беседой несколько хмельных горожан. Недолго думая, те четверо деловито вышвырнули собутыльников и, наклонив стол, со звоном ссыпали на пол тарелки с объедками, бутылки и щербатые кружки. Теперь вновь прибывших заметили все. Выбежал хозяин.

— Добро пожаловать, у нас сегодня бесплатно, — молвил он угодливо. — Угощение за счет вон того благородного господина.

Встретившись взглядом с чужеземцем, Оэлларо вежливо наклонил голову, но тот, не пожелав ответить на приветствие, мрачно проронил:

— Нет.

Это слово вмещало в себя очень многое. «Свое подаяние этот богатенький слюнтяй пусть оставит при себе. Мы сами заплатим за себя и за кого угодно, ибо денег у нас предостаточно, но, если вдруг не захотим платить вовсе, тебе придется с этим смириться».

Повисло тяжелое молчание. Постояльцы потихоньку стали разбредаться от греха подальше.

И тогда Оэлларо уселся на стол и тихо-тихо начал песню, которую сложил год назад и пел с тех пор всего два раза, — о битве у скалы Ощеренная Пасть, самом кровавом сражении минувшей войны, в котором Армия Трех Королей, никогда не знавшая поражений, была разгромлена войском ирнаков.

Знамена рухнули на камни