Но в тот раз пришлось ограничиться минимумом. «Пошла отсюда на ***, – говорю, – животное».

И вот, значит, рассказываю эту историю Шендеровичу. «Ну что ж, человек очень любит котлеты», – пожимает плечами он. «Ты, конечно, не знаешь этой истории? Это мой дедушка рассказывал. Он был скрипачом одного из театров. И вот их оркестр эвакуировали в Самару. (Или в Уфу, могу врать детали. – Прим. автора). Продовольствие только по карточкам. Война. Голодуха. На Новый год решили скинуться праздничной «дачкой» – фаршем, сделать каждому по котлетке и выложить их на общее блюдо, чтобы хоть чуть-чуть походило на новогодний стол. И вот один тромбонист, еще до звона курантов, подходит к блюду, садится рядом. И берет котлету. Оркестранты покосились, ну, думают, ладно, – не выдержал человек. Прожевав свою долю, тромбонист берет вторую котлету, и на глазах у изумленной публики ее съедает. Каждому, напоминаю, причиталось по одной. От этой наглости все теряют дар речи. Съев вторую, он тянется к третьей. И тут общественность выходит из коматозного оцепенения. «Молодой человек, – говорит дедушка Шендеровича, – что вы делаете?!!!» – «Ой, – отдергивает руку тромбонист, – простите ради бога. Просто понимаете, я очень люблю котлеты».

Этот текст я пишу вечером. Сижу в кафешке. За соседним столиком – типичный котлетолюб. У него громкий и очень неприятный рингтон мобильника. Мобильник лежит прямо около него. Но пока котлетолюб не прожует свой кусок, он мобильник не возьмет. Пусть себе орет и мешает другим. Пусть вам всем будет плохо, а ему самому с собой очень хорошо, как говорила моя тетка. Обратите внимание: самые громкие и отвратительные рингтоны как раз у котлетолюбов. У тех, кому глубоко плевать на окружающих.

Лично я всегда отключаю звонок в поездах, тихих кафе и маленьких помещениях – иначе меня еврейский гилт, как говорит мой друг, заест. Его самого, кстати, еврейский гилт заедает регулярно. А у моей бывшей ближайшей подруги звонок на старом еще телефоне был резким, громким, заставляющим вздрагивать. И она очень любила посидеть со мной в ресторане и потрепаться. И когда ее «моторола» надрывалась, она ее не брала – ну, чтобы не мешало процессу трепа. Окружающие нервно дергались, оборачивались. Но ее небеса наградили уникальным даром – отсутствием гилта. (Ну, и совести, до кучи, но кто ей считает.)

«Слушай, – говорю как-то раз, – ты не могла бы или взять трубку, или поставить нормальный человеческий звонок?»

«Мааааасечка, – воркует подруга, – это жеж мне подарили, я не знаю, как это делается…»

Позвонить в сервис, попросить шофера или помощника по дому ей лень. И я сколько раз наблюдала за этим, – ей реально не стыдно, не неловко, не неудобно. Как писал Огден Нэш, для счастья нужна либо чистая совесть, либо чистое отсутствие совести.

История Шендеровича засела у меня в голове, словно гвоздь, а определение «любители котлет» заняло почетное место рядом с «геном Ибаррури». Я обнаружила в себе талант с первого взгляда угадывать «любителей котлет» – что неудивительно, потому как рядом с ними прошла вся моя жизнь.

Я неизбежно возвращаюсь к семье.

Мой отец родился сразу после войны. А через восемь лет родилась его сестра. Послевоенные годы. Город Куйбышев. Дед и бабка не были на войне, их с Украины сразу же отправили работать на серьезный завод, строить самолеты. С едой в Самаре плохо. Даже в относительное сытые ранние восьмидесятые мы им привозили из Ленинграда масло. Кто там, кстати, скучает по Советскому Союзу? В Самару (Куйбышев) мы привозили масло и сыр. И два раза в год дед приезжал к брату в Москву, чтобы закупить продуктов. А между тем в этом городе сосредоточилась ключевая промышленность страны. Ракеты делали.

И вот оставляет мать в холодильнике две котлеты – сыну Левочке и дочке Ниночке. Приходит Лева из школы. А котлет нет, – младшая сестра Нина, третьеклассница, съела и его, и свою… Бескотлетный сын вырос и женился на такой же любительнице котлет, только в еще более жестком варианте. Когда отец в восемь утра прилетел из командировки из Набережных Челнов, мать недовольно сказала: «Ты что, не мог в аэропорту посидеть, подождать, чтобы весь дом не будить?» (Дом состоял из одной матери, я в то время была на даче.)

А когда я, уже заработавшая на квартиру в Питере, поняла, что на Москву мне никогда не заработать, потребовала свою маленькую дольку семейной недвижимости (не честную треть, а жалкую седьмушку), моя мать – страстная любительница котлет искренне объяснила, почему не хочет отдавать мне – мое: «Да… а мы с бабушкой в трехкомнатную хотели съехаться… В трехкомнатной-то вдвоем удобнее!»

Логика была железной. Мать – математик, считать умеет. Две котлеты лучше одной. Три котлеты лучше двух. Трешка удобнее двушки. А четырешка – лучше трешки. Дворец – так и вообще зашибись, но на дворец объесть некого…

…Продолжаем котлетные истории. Гул затих, вот стою я перед вами, простая волчья котлетка. Пища. В пятнадцать лет любительница котлет запрещала мне ночью вставать в туалет, потому что я пятками слишком громко топаю по коридору и мешаю спать матери, ну а если любитель котлет хочет спать, то вся страна спать должна. Кстати, мать спала в соседней (!!!!) комнате, а не в общем бараке и даже не в коммуналке.

Я выросла. Слегка приподнялась. И родственные любители котлет сразу поняли, что тут есть чем поживиться. И вот одну славную продолжательницу дела котлетолюбов я позвала к себе в Монако. Командировку оплачивали «Известия». Одну из ночей мне пришлось работать – полосу писать. Не буди, говорю я родственнице, меня с утра. Иди с богом на обычный пляж, а я высплюсь, заберу тебя, и пойдем на дорогой, но учти – раньше часа точно я не встану. Родственница косоротится, – мол, что за новости?! Котлета потребовала уважения к своим потребностям! И в десять утра начинает меня доставать: «Вставай, вставай, солнце проспишь, пошли загорать!» Ей, вестимо дело, не хочется идти на средненький пляжик, когда за мой счет можно пойти на дорогой. И потому – вставай, в гробу отоспишься!

Характерная черта котлетолюбов – иммунитет к необходимости выразить благодарность и отсутствие в лексиконе самого слова «спасибо». Моя мать, например, в принципе его не употребляет. Она реально никогда его не говорит, это просто душевное расстройство какое-то. Когда я подарила ей вожделенную собаку ценой в пол моей зарплаты, мать, хмыкнув, поблагодарила так: «Да… это самый дорогой подарок, который мне дарили за всю мою жизнь». И окружающим, то есть – мне, как бы должно было стать стыдно и виновато, что у нее была такая