все возрастающем числе индивидов? Мы думаем, что подобное представление, которое для некоторых, привыкших к излишествам фантазии, покажется даже слишком уж трезвым, не содержит ничего такого, что могло бы идти в сравнение со слишком поспешными и неудачными продуктами фантазии. Конечно, при этом мы не останавливаемся на повседневной действительности, но возводим исключение в образцовый тип, по масштабу которого нужно творить и уничтожать. Что ему соответствует, то вполне правомочно; что в основе направлено против него, то не имеет абсолютного права на существование. И если мы носимся с мыслью о том, что хищничество будет когда-нибудь искоренено, то нимало при этом не думаем, что из волков можно будет сделать ягнят. Скорее, оба вида в той форме, как они представлены в человечестве, должны быть уничтожены: один потому, что злобен и имеет характер черта, другой потому, что нецелесообразен, т. е. не только скудно, но и вовсе не вооружен умом и средствами защиты для самостоятельного существования. Кто захотел бы пойти против этого принципа, выраженного здесь лишь в виде сравнения, и его последнего основания, тот обнаружил бы свое только желание вечно сохранить противоположность грабителей и ограбляемых, обирающих и обираемых. Мы же, наоборот, желаем устранить именно это противоположение, т. е. видеть его выброшенным из сферы действительно-человеческого существования. Хищническая политика является здесь первым объектом для нападения, ибо в ней и с её помощью наиболее полно воплощается и наиболее широко распространяется указанная противоположность.

3. Политика получила свое название от понятия о городе. Но самое дело выросло на почве более общих отношений. Внутренняя и внешняя политика, как она оформилась в течение тысячелетий, менее всего является представительницей какого-либо общения, выразившегося в городском совместном общежитии. Там, где она не была собственно жаждой хищения, она была, по меньшей мере, властолюбием, и чем дальше, тем больше властолюбие в ней преобладало. Это властолюбие у отдельных народов – наиболее типично у классических – временами ослаблялось, но затем снова находило для себя все новых представителей, так что полная, окончательная Немезида заставляет еще подождать себя. Впрочем, властолюбие есть своего рода хищничество, ибо оно может проявляться только в похищении свободы. Оно – исконная несправедливость, с которой не мирится гармоничное состояние. Вместо подлинного и продолжительного порядка, властолюбие само ведет, в большей или меньшей степени, к хаосу при каждой смене властителей.

Таким образом, властолюбие довольно комично превращается в возбудителя наиболее клеймимой им самим анархии, даже, в конце концов, в возбудителя анархизма и его адептов. Итак, властность сама из себя родит стремление к анархии, так что обе соответствующие друг другу уродливости странным образом (но далеко не кротко) приветствуют друг друга. В действительности и стремление к анархии есть не что иное, как беспутно-индивидуализированная жажда власти, против которой нимало не обеспечена ни одна личность с какими бы то ни было справедливыми притязаниями на деятельность. Принципиальный анархизм, как он фактически проявляется, – только изнанка господства и властолюбия, но не уничтожение их. Он – хаотически и атомистически разлагающее стремление к господству, он неправильно понимает суверенитет отдельного человека и представляет себе этот суверенитет возможным без права. Анархист есть враг действительной свободы, ибо не умеет разграничить область одного человека от области другого и установить соответственный порядок. В сумасшествии, которое его охватило, анархизм и слышать не хочет о подобном разграничении. Таким образом, он в действительности стал тем, на что раньше его только так или иначе толкали господствовавшие силы. Властолюбие вступило в настоящую битву со своими собственными элементами – вот результат всего этого исторического посева и возникшего из него беспорядочного столкновения элементарных сил.

Если мы говорим о хищничестве, то мы думаем, как о сопринадлежности его, не только о властолюбивом похищении свободы, но вообще о всякой обиде и оскорблении, которые не воздают каждому того, что ему принадлежит. С общей точки зрения хищничеством является всякий несправедливый поступок, который если и не может быть внесен прямо в рубрику хищения, все-таки должен быть поставлен рядом с ним, как нечто родственное. Значит, политика, в преобладающем её содержании, была и осталась делом несправедливости. Даже то, что в рамках её испорченности было только сносно, весит все же не слишком много, если сравнить это немногое со всей суммой зла, причиненного и причиняемого политикой до сих пор. Для людей, чутких к добру, политика всегда была чем-то отвратительным и больше всего там, где рядом со злой волей она обнаруживала еще дефект или вырождение интеллектуальности.

С какой скудной дозой ума можно править миром – этой старой, но отнюдь не изжитой еще сущности дела дал классическое выражение в эпоху Тридцатилетней войны шведский канцлер Оксеншерна в своем совете, обращенном к сыну. Конечно, было бы сильнее и для настоящего времени более подходяще, вместо малой дозы ума, говорить прямо об отсутствии всякого ума, которое обнаруживалось и обнаруживается в мире со стороны правящих.

Какой скудной мерой самых обыкновенных знаний не подчиняли только мир своей власти властолюбие и хищничество! Средства, приложенные для этой цели, в обоих случаях были явно одинакового происхождения; не было недостатка также и в сочетании того и другого стремления. В обоих направлениях действует и основывает свое царство одно и то же хищное чувство. Обман и ограбление человека человеком фактически были девизом истории. В действительной, материальной или духовной политике это видно на каждом шагу; но и уродливые учения, которые шли навстречу практической политике, обнаружили в своих помыслах ту же самую сущность.

4. Едва ли стоит еще говорить что-нибудь о тех заурядных прислужниках политики, которые своими учениями прислуживались и прислуживаются к ней за соответственную мзду. Такая служба разумеется сама собой. Рабу доктрины нечего прославлять и прикрашивать, кроме хозяйства господ, в котором он, подобно скоту, является частью инвентаря. Противоположностью этому сорту людей были, в исключительных случаях, более свободные личности, которые действительно верили, что политика может быть оправдана и превращена в пристойную для человеческой природы систему. Эти исключительные личности не были личностями особенно хорошего настроения; но они выдавались своими интеллектуальными преимуществами и, кроме того, стремлением произвести нечто действительно солидное. В новейшие столетия среди таких лиц особенно выдвинулись Макиавелли и Гоббс. Последний рассматривал человека преимущественно со стороны его животной грубости. Он был родоначальником крылатого выражения о войне всех против всех. Чтобы избежать такой войны, должна быть налицо власть, в специально гоббсовском смысле – король, который своим посредничеством не допускал бы до междоусобной войны внутри государства. Эта гоббсова конструкция считалась выведенной из естественного права.

На английской почве такая конструкция не была лишена опоры. Эгоизм англичан, давший начало достойному его джингоизму, в течение вековой внутренней работы дал, конечно, довольно разнообразных примеров взаимных нападений.